Пол Теру - Старый патагонский экспресс

— Я живу в Койоакане, — сообщила старуха. За едой она слопала и свою помаду и теперь наносила на губы новый слой.

— Это не там жил Троцкий? — спросил я.

Возле моего локтя возник человек в белой куртке стюарда.

— Возвращайтесь в свое купе. Они требуют вас.

— Кто меня требует?

— Таможенники.

— Но я уже проходил таможню, — почувствовав недоброе, я перешел на английский.

— Вы не говорите по-испански?

— Нет.

Старуха пронзила меня острым взглядом, но промолчала.

— Там людя, — сказал стюард. — Они вас хочут.

— Хорошо, только допью пиво.

— Сейчас, — он отодвинул кружку.

Вся троица вооруженных таможенников поджидала меня перед дверью в купе. Проводник куда-то испарился, и тем не менее купе оказалось отпертым: совершенно очевидно, что он смылся, предоставив мне расхлебывать кашу.

— Добрый вечер, — они переглянулись с явной досадой, услышав мой английский. Я достал свой паспорт, билет на поезд, санитарный сертификат и помахал перед ними, привлекая их внимание. — Вот видите, у меня есть карта туриста, прививка от оспы, заграничный паспорт, — и я стал листать страницы своего паспорта, по очереди демонстрируя им почтовые марки Бирмы, наклеенные на бирманскую визу, мое обновленное разрешение на въезд в Лаос и штамп, открывающий доступ в Гватемалу.

Это действительно заняло их на какое-то время — они переговаривались и рассматривали страницы, пока самый отвратительный из этих троих не вошел в мое купе и не ткнул дубинкой в пакет на багажной полке.

— Это ваше?

Я решил, что не понимаю по-испански. Сказать им правду означало сдать с потрохами проводника, и скорее всего он этого заслуживал. Но утром этого дня я был свидетелем тому, как надутый от сознания своей важности таможенник издевался над пожилым мексиканцем, подвергая его совершенно не заслуженным унижениям. Старик путешествовал вдвоем с маленьким мальчиком, и они везли в чемодане несколько десятков теннисных мячиков. Таможенник приказал им все вытряхнуть из чемодана, теннисные мячики раскатились во все стороны, и, пока две несчастные жертвы гонялись за ними, он пинал их и повторял по-испански: «Меня не удовлетворяет твое объяснение!» Это внушило мне стойкую ненависть ко всем до единого мексиканским таможенникам, намного перевесившую негодование на проводника, навлекшего на мою голову эти неприятности.

Не отвечая ни да ни нет, я затараторил по-английски:

— Это лежит здесь некоторое время, не более двух часов.

Мексиканец ухватился за слово «часов»[8]:

— Так, значит, это ваше?

— Я никогда не видел этого прежде.

— Это их! — рявкнул гнусный тип по-испански. Двое остальных ответили ему дружным взрывом проклятий.

Я нагло улыбнулся ему в лицо и сказал:

— По-моему, вы неправильно меня поняли, — я вошел в купе, вынул из-под кровати свой чемодан и сказал: — Вот, смотрите, я уже проходил таможню — на чемодане есть отметка губной помадой. И я с радостью открою его для вас. Там лежит моя одежда, карты…

— Вы не говорите по-испански? — спросил он на испанском.

Я отвечал на английском:

— Я пробыл в Мексике всего один день. Чудес на свете не бывает, верно? Я всего лишь турист.

— Этот говорит, что он турист, — сообщил таможенник своим друзьям в коридоре.

Пока мы таким образом беседовали, поезд дернулся, трогаясь с места, и мы налетели друг на друга. Чтобы не упасть, таможенник привычным жестом ухватился одной рукой за дубинку, а другой за пистолет.

Его глаза подозрительно сощурились, а голос наполнился угрозой, когда он спросил, цедя слова по-испански:

— Так все это ваше, в том числе и пакет на полке?

— Что я должен вам показать? — спросил я по-английски.

Он снова уставился на пакет. Он толкнул его дубинкой. Изнутри раздалось характерное позвякивание. Его подозрения укрепились, однако мой статус американского туриста не позволял обойтись со мной грубо, и это его ужасно злило. Этот проводник знал, что делал.

— Желаю приятной поездки, — наконец выдавил из себя таможенник.

— И вам того же!

Они удалились ни с чем, а я вернулся в ресторан и закончил свой обед. Стюарды, перешептываясь, убирали со столов. Мы подъезжали к станции, и, как только поезд затормозил, я увидел, что таможенники сошли на перрон.

Умирая от желания выяснить, что же все-таки было в этом пакете, я чуть не бегом вернулся в купе. В конце концов, после всех неприятностей я вполне заслужил это право. В вагоне никого не было, и в купе все оставалось по-прежнему. Я старательно запер дверь и влез на скамейку, чтобы заглянуть в пакет со всеми удобствами. Но багажная полка оказалась пуста.

Поезд отошел из Нуэво-Ларедо в сумерках. Немногочисленные станции, которые мы проезжали в сгущавшейся темноте, были так скудно освещены, что я не смог разобрать их названий на щитах. Я припозднился за чтением «Худого человека», которого отложил ненадолго в Техасе. Я совсем потерял сюжетную нить, однако описываемое автором повальное пьянство все еще казалось мне интересным. Пьянствовали все персонажи до единого: они встречались за коктейлем, они ходили в подпольные бары, они без конца обсуждали выпивку, и они пили на каждом шагу. И больше всех пил Ник Чарльз, герой-детектив у Хэммета. Он начинал с жалоб на похмелье и снова пил, чтобы излечиться от похмелья. Он начинал пить еще перед завтраком и пил на протяжении всего дня, и последнее, что он делал перед сном, — пил на ночь. Однажды утром, когда ему было особенно паршиво, он пожаловался: «Не надо было так напиваться вечером!» — и тут же налил себе добрую порцию виски. Это пьянство отвлекало меня от сюжета книги примерно так же, как нервный тик президента Банды отвлекал меня от содержания его речей[9]. Но зачем было выливать столько алкоголя в заурядном детективе? Не потому ли, что действие романа разворачивается во время сухого закона — да и написана эта книга была тогда же? Ивлин Во однажды признался, что обилие разнообразных трапез в «Возвращении в Брайдсхед» напрямую связано со скудным питанием в годы войны, когда вы могли лишь словами приукрасить доступные вам соевые бобы. Однако к полуночи я все же осилил «Худого человека» заодно с бутылкой текилы.

Двух одеял оказалось недостаточно, чтобы я не замерз в своем купе. Несколько раз я просыпался, дрожа от холода, в полной уверенности — ведь это так просто, потеряться в темном поезде, — будто я снова дома, в Медфорде. К утру я все еще продолжал мерзнуть и в занавешенном экраном окне не мог рассмотреть, в какой стране мы находимся. Я поднял экран и увидел, как за зеленым деревом поднимается солнце. Это было одинокое дерево, и край восходящего солнца выглядел как государственный символ на фоне каменистого пейзажа. Дерево имело бледный ствол, торчало строго перпендикулярно и было увешано плодами, похожими на ручные гранаты. Но пока я рассматривал его, оно успело изрядно потолстеть и все меньше напоминало дерево, пока не оказалось, что это кактус.