Оля Ватова - Все самое важное

Я очень обязана Стефании, потому что там, в казахском бараке, она смогла убедить окружающих нас поляков в том, что я не шпионка и не заслана туда на них доносить, что мой муж действительно сидит в тюрьме. Она рассказала, кем действительно был Александр в Польше. И все до такой степени ей поверили, что Керский, заболев и решив, что умирает, попросил у меня прощения. Разумеется, я простила. Но забыть такое трудно.

Стефания учила меня молитвам. Особенно одной, очень красивой, обращенной к Богоматери. Мы стояли в степи под огромным куполом звездного неба, вокруг была тишина, и молились. Честно говоря, я не была религиозной, но именно в тот период мне очень хотелось верить в высшую силу, которая может нас спасти. После той ночи на рассвете мы подошли к реке. Стефания хотела меня окрестить, но я не была готова к этому и чувствовала, что все эти «формальности» мне ни к чему. Через три месяца Скварчинская, как я уже говорила, вместе с детьми и свекровью вернулась во Львов. Это единственный на моей памяти случай такого возвращения.

Я вспоминаю Стефанию в связи со многими событиями. Хочу рассказать и том, что больше всего сблизило нас, — о наших совместных вылазках к ближайшему хранилищу зерна. Поздней ночью мы подкрадывались к сколоченному из досок домику. Небольшое окошко там находилось достаточно высоко. Даже речи не шло о том, что через него можно туда влезть. У меня с собой была пол-литровая кастрюлька, которую Пайперовой с таким трудом удалось передать в тот вагон для перевозки скота. К ручке этой кастрюльки я привязывала веревку. Скварчинская, которая была намного выше меня, становилась на четвереньки, я вставала ей на спину и как удочку закидывала кастрюльку на веревке в это окно. Через минуту вытаскивала ее, уже наполненную зерном. Стефания высыпала содержимое в свой фартук. Так повторялось несколько раз. Ведь зерно было существенной частью нашего рациона. Эти ночные походы могли закончиться тюрьмой. Ее бы разлучили с тремя детьми и со свекровью, а меня — с Анджеем, которого бы сдали в детдом. Но голодали не только мы. Голодали наши дети, поэтому об опасности забывалось. После удачной вылазки мы тихо возвращались в спящий барак. Скварчинская, такая набожная, учащая меня молитвам, призывающая честно относится к любой работе, не считала это воровство грехом.

Когда Стефания Скварчинская получила разрешение вернуться во Львов, мне и поручику Тадеушу позволили проводить ее в Жарму. Еще один переход через степь… Собираясь в обратную дорогу и имея в своем распоряжении свободную подводу, мы заполнили ее съестными припасами — результатом наших жарминских сделок. Времени у нас было немного. В Жарму со Скварчинской мы выехали в ночь. А с самого утра после грустного прощания каждый из нас старался выгоднее выменять свои вещи и то, что доверили нам товарищи по поселку.

Возвращались мы уже хорошо после полудня. Волы передвигались довольно вяло. Эти очень терпеливые создания, кажется, никогда и никуда не торопятся. Мы не подумали о том, что животных нужно покормить, да и возможности у нас такой не было. Наше польское «как-то обойдется» утихомирило возникшее было беспокойство. Через несколько часов (так как не хотелось чересчур погонять волов) усталость дала о себе знать. Мы натягивали веревки, приговаривая: «Цоб, цоб, цобене», чтобы волы шли побыстрее, но они вообще перестали слушаться и вскоре оба улеглись. Такие огромные, тяжелые. Поручик стал лупить их кнутом где попало. Они же проявляли присущее только им терпение. В это время уже начали опускаться летние сумерки, небо засветилось фиолетовым цветом, а ближе к горизонту пламенел розовый. Ночь захватила нас слишком быстро, поглощая пространство. Мы ощущали легкий летний ветер. Степные травы отвечали ему.

Вскоре возле меня что-то зашевелилось. Что-то теплое, тяжело дышащее. Это один из волов поднялся на ноги. И тут раздался искаженный неприязнью голос поручика: «Я еду! Вернусь завтра с другой парой волов. А пани должна быть осторожной, чтобы ее не съели волки». Потом послышались отдаляющиеся шаги грузного животного.

Итак, я осталась одна и опиралась о воз, который оказался сейчас для меня единственной реальностью. За него можно было подержаться или прилечь на него. А вокруг — темное пространство, шелест трав и порывы летнего ветра. Я была одна и боялась, но не волков. У меня вдруг возникло ощущение, что здесь может остановиться моя жизнь. Появился страх перед полным исчезновением. Поблизости не было ни одного человека. Никто не мог мне сказать, что я существую, и помочь мне прийти в себя. Инстинкт самосохранения заставил меня собрать последние силы и помнить о цели. Ведь я должна добраться до барака — там меня ждет сын. И я начала повторять как магическое заклинание — добраться до барака, добраться до Анджея…

Держась за подводу, я подошла к неподвижному волу. Он дышал теплом, а земля, на которой он лежал, была своей, безопасной. Я выпрягла его и присела возле огромного вздымающегося бока. Поглаживая вола, я все время повторяла свои заклинания. И когда уже, казалось, ничто не заставит его встать на ноги, вол вдруг начал подниматься. Вцепившись в рога, я с трудом стала взбираться на него, всеми силами стараясь не соскользнуть.

Ночь была очень темная. Я не видела ничего вокруг себя. Мне только казалось, что нет ни одного ровного места на нашем пути. Вол то опускался, то будто поднимался в гору, раскачиваясь, как корабль, рассекающий волны в океане темноты. Все мои усилия были направлены на то, чтобы удержаться на этой глыбе мощных мышц, приноровиться к ритму движения животного. Я боялась упасть. Знала, что если окажусь на земле, то уж никогда снова мне не взобраться на его хребет. А вол шел вперед, ведомый исключительно собственным инстинктом, и нес меня долго и терпеливо.

Слезла я с него, только когда передо мной замелькал свет нашего барака. Было очень трудно устоять на одеревеневших, негнущихся ногах. Хватаясь за стены, кое-как добралась до лежанки, на которой спокойно спал Анджей.

Вол еще долго стоял, отдыхая, возле барака. Потом кто-то пришел и отвел его в хлев.

Поручик Тадеуш, как и обещал, вернулся назавтра в степь забрать подводу с продуктами. Только «волки», оказалось, съели большую их часть — то, что принадлежало мне и другим полякам.

После отъезда Скварчинской я, по сути, осталась одна. Правда, мое положение резко изменилось, причем в лучшую сторону. Никто ни в чем меня уже не подозревал. И я даже стала пользоваться особым доверием, так как оказалась единственной, кто лично знаком с Вандой Василевской. Мы решили, что я напишу ей письмо, которое подпишут все товарищи по несчастью. В этом письме нужно будет рассказать об условиях, в которых мы живем. Помню, я написала о том, что в Польше домашние животные спят на более удобных подстилках, чем здесь — наши дети. Сообщила, как мы голодаем, какую тяжелую работу обязаны выполнять, что наши организмы полностью истощены. Письмо было отправлено. И, трудно себе представить, очень быстро пришел ответ. Странно, но в то время почта работала нормально. Письма, вероятно, не проходили цензуру. Возможно, тогда на это не хватало времени. В ответном письме Ванда Василевская писала, что к нам приедет комиссия из Москвы, которая во всем разберется и положит конец злодеяниям. Но… Ванда сама была во власти заблуждений. Разумеется, через несколько недель комиссия приехала. Накануне меня под надзором вывезли в степь для каких-то работ. Ведь наши энкавэдэшники уже все знали, и конечно, им было известно, кто написал это письмо. Московская комиссия, видимо, спрашивала обо мне, поэтому меня поспешно убрали куда подальше. Зато определенные люди «ассистировали» комиссии, которая расспрашивала поляков. Естественно, в присутствии местного НКВД никто не отважился сказать правду. Ведь комиссия уедет, а люди останутся, и им начнут мстить. В первый же вечер в Ивановке организовали попойку для комиссии. Закололи барана, ели-пили. А через два дня «сбора материала» комиссия уехала с полными мешками зерна, мяса и сала. И только тогда мне можно было вернуться в поселок… Понятно, что не обошлось и без разговора в НКВД. На том все и закончилось. Никаких перемен, никакой помощи. И хотя Стефания Скварчинская писала мне в начале декабря 1940 года, что к нам должна приехать еще одна комиссия, что Сталин распорядился об этом в присутствии Василевской, ничего подобного не произошло. Скварчинская также написала: Сталин уверил Ванду в том, что из Казахстана уже возвращаются полторы тысячи человек, для которых специально строят городок под Москвой. И даже вроде бы пообещал строительство польского университета. Понятно, что все это оказалось блефом.