Евфросиния Керсновская - Сколько стоит человек. Тетрадь одиннадцатая: На вершине

Все время меня сопровождал шум воды. Иногда целый водяной оркестр, исполняющий своеобразную симфонию, где на фоне рева отдаленного водопада и рокота бурного потока звенят два-три родничка.

Я часто останавливалась, чтобы послушать эти чистые, ничем не опошленные звуки природы или сделать набросок поваленного ствола, на полуистлевшем теле которого выросла целая гурьба пышных елочек. А на крутом подъеме такая сеть корней, будто лесные великаны нарочно пытаются подставить мне подножку.

Я не заметила, как стемнело. Пора было позаботиться о ночлеге. И то сказать: я устала. Не так-то много я прошла, каких-нибудь 30–35 километров, и не встретилось особенно крутых подъемов (я шла почти параллельно хребту), но какая-то странная разбитость будто веревкой спутывала мне ноги. А тут еще так быстро темнеет…

С полудня небо было затянуто облаками, и под пологом ветвей, смыкающихся над головой, я смотрела не на небо, а лишь под ноги из-за корней и камней. Вдруг небо раскололось надо мной, горы заходили ходуном, и все лешие захохотали.

Это не ночь, а гроза!

Так вот чем объясняется усталость, упадок энергии! Но теперь не до рассуждений. Гроза в горах — не шутка. Я почти спустилась к долине. Скорее назад, в гору! С минуты на минуту можно ожидать, что отовсюду понесутся потоки воды.

Я выбрала бугор, на котором лежало поваленное дерево, и с лихорадочной быстротой стала строить себе берлогу: привалила к нему валежник, ветки елки, а сверху — папоротник.

И — вовремя!

Трудно описать эту Вальпургиеву ночь. Это было страшно и прекрасно! В природе творилось что-то невообразимое! Молнии какого-то неистово-фиолетового цвета свивались в клубки и непрерывно сверкали, будто метались, на ослепительно-ярком фоне. Дождь обрушился стеной, но его не было слышно, так как гром не замолкал ни на минуту, как колесница Вотана, которая несется в непрерывном грохоте с горы на гору, с Гагрского на Сванетский хребет. И все это — вокруг меня!

Длилось это недолго. Гроза умчалась куда-то за Эльбрус. Но отдохнуть мне в моей берлоге так и не удалось: все комары из окрестностей набились туда и выжили меня. Пришлось покинуть шалаш и расположиться на мокром мху под непрерывной капелью. Комары и тут меня не оставили в покое: уснуть удалось лишь после того, как я укрыла лицо еловой лапой, а сверху натянула марлю.

Наверное, я походила на сыр на прилавке, укрытый от мух.

К вечеру следующего дня я спустилась в Красной Поляне. Хвойный лес уступил место лиственному, преимущественно из буков и граба и каких-то еще незнакомых мне деревьев из семейства ильмовых. Их называют ченарями.

Возле группы ченарей и буков я обнаружила источник нарзана. Глубокий, искристый, он был покрыт крышей из дранки. Это был самый живописный источник нарзана и, как я впоследствии узнала, самый вкусный. Но проверить все это на практике мне не довелось. Я изнывала от жажды, но охота пить прошла, когда я увидела в нем мертвых лягушек. Бедные лягушки! Попадая в богатую углекислотой воду, они погибали, как собаки в знаменитом Собачьем гроте возле Неаполя.

Конец отпуска: «петух пропел…»

Адлер, Сочи. Все это ярко, красиво. Море теплое, синее, ласковое, но я чувствовала, что уже конец пути. Пока — конец моей кавказской эпопеи, а затем и конец отпуска. А там — Норильск, шахта и опять все привычное, давно знакомое.

Впрочем, до Норильска еще рейд в Ленинград.

Скажу прямо: бывшая столица Российской империи меня просто очаровала. Петергоф. Фонтаны. Ночь в петергофском парке. Затем город — памятники, музеи. Несмотря на то, что был октябрь, стояла замечательная погода — дивная золотая осень. Ленинград показал себя с лучшей стороны.

А теперь — в Норильск.

Отчего-то вспомнился старый солдат из «Жанны д’Арк» Бернарда Шоу. Тот, кто появляется в заключительной сцене (вернее, в послесловии, когда через 500 лет Жанна д’Арк встречается со старым солдатом). Раз в год, в день ее казни, он получал отпуск из ада. Такую милость заслужил отъявленный грешник тем, что подал Жанне, которую вели на казнь, крест, связанный из двух палочек.

Он грешник, а я не очень (во всяком случае, не до такой степени, чтобы попасть в ад), но общее у нас одно: он гуляет по земле, поет песню — одним словом, наслаждается своим отпуском, хотя знает, что когда запоет петух, он должен вернуться в ад. Ни отчаяния, ни протеста. Просто — отпуск окончен.

И мой отпуск окончен. Я возвращаюсь под землю.

Просто — пропел петух.

Почему я решила стать взрывником?

Встретил меня хмурый осенний Норильск. Холодно. Сыпет дождь с крупой. Осенний день, но на день не похожий: было два часа пополудни, но уже густые сумерки. Скоро, через два-три недели, полярная ночь. Я гнала от себя мысли, что где-то там, где я еще так недавно была, светит солнце, на деревьях фрукты.

В эту же ночь, так и не отдохнув с дороги, я — с корабля на бал — вышла на работу. На мою новую работу — взрывником.

После освобождения я с 1953 года работала горным мастером и помощником начальника участка.

Когда к нам на шахту прибыли «молодые энтузиасты» и никто из них не проявил энтузиазма к бурильному электросверлу, я стала бурильщиком.

Наконец я решила перейти на более легкую, хотя, пожалуй, более вредную и опасную работу взрывника. Что за дикая фантазия толкнула меня на этот путь — самый короткий из всех, что ведут ad patres?[11] Чтобы быть «хорошим» горным мастером, нет необходимости знать или уметь работать. Не нужно и уметь руководить работой. Нужно лгать. Вступать в соревнование, брать повышенные обязательства и рапортовать о досрочном их выполнении. Приписка… Это одна из причин, по которой я не могла быть горным мастером.

О том, что ложь у нас узаконена и является обязательной, мне следовало бы знать еще с 1940 года, с того времени, как нас в Бессарабии «освободили из-под власти бояр». Лично для меня этот период — год 1940-й и начало 1941-го — был самым, я бы сказала, беззаботным: из дома меня выгнали; маму я уже отправила в Румынию. Я была молода, здорова. Я батрачила и, будучи хорошим работником, хорошо зарабатывала. И твердо надеялась, что как хорошего «идейного» труженика, меня рано или поздно оценят и признают.

Но не все могли быть такими беззаботными. Например, молодой агроном, муж моей приятельницы, Лёка Титарев.

Как-то вечером, после работы, я заглянула к ним и застала Леку в «великом чувств расстройствии». Он только что вернулся из инспекции по району.