Игорь Курукин - Артемий Волынский

В этом обращении потомок старинного рода предстает не старомосковским аристократом, а «новым человеком» Петровской эпохи. Именно такие герои в повестях того времени бесстрашно воевали, делали головокружительную карьеру, обретали богатство, путешествовали по миру от «Гишпании» до Египта. Благородный, но бедный дворянин из «Гистории о некоем шляхетском сыне» в «горячности своего сердца» даже смел претендовать на взаимную любовь высокородной принцессы, «понеже изредкая красота ваша меня подобно магнит железо влечет»{145}, и в этой дерзости не было ничего невозможного — так «вышел в люди» и сам Волынский. Ведь теперь от личных усилий таких «кавалеров» в значительной степени зависело их поощрение в виде чинов или «деревень», не связанное, как прежде, с «породой» и полагавшимся земельным и денежным «окладом».

Закрепленные Табелью о рангах новые правила службы стимулировали активность подданных. С другой стороны, в жестко централизованной системе самодержавной монархии стремление повысить свой статус и упрочить материальное положение не могло не быть устремлено к ее вершине, откуда проистекали милости. Благосклонное внимание государя и при Петре I, и после него оставалось главным критерием и смыслом службы для получения нового чина и связанных с ним благ{146}. Возрастание зависимости статуса и благосостояния от воли монарха имело и оборотную сторону — создавало определенное «силовое поле» давления на самого самодержца. Прошедшие петровскую «школу» дворяне, осознавшие свои возможности, со временем не могли не задуматься о плюсах и минусах реформ и их последствиях и попытаться воздействовать на петровское «наследство». Но при отсутствии легальных форм донесения до престола корпоративных чаяний средством влияния на власть стали не конкретные учреждения и правовые нормы, а подковерная борьба придворных «партий».

В этой борьбе Волынскому еще предстояло вознестись, а затем пасть. Но пока он на себе почувствовал движение поворотного механизма колеса придворной «фортуны»: «И на что уже, государь, тогда мне бедная и жизнь моя, разве только одним неприятелям моим надо мною на поругание, понеже я не столько имею благодетелей, сколько, вступая в вашу милость, получил себе неприятелей, ибо многие по тех мест меня любили и хвалили, пока я в одних только в них искал, а у вашего величества еще ничто был; а ныне есть ли кому причина или нет, однако ж многие на меня нарекают и бранят, и ежели, государь, кому иным бранить нечем, то за Персию, не разсуждая того, что из оной какая впредь будет польза государству, и что естли бы не я, то бы и кроме меня, от других донесено то же было, а я бы остался потом бездельником; и хотя, государь, и с начала прибытия моего из Персии я видел, что мне того от них не миновать, однако ж положился на волю Божию, уповая на милость вашего величества».

Кажется, сам того не желая, Артемий Петрович сформулировал не слишком приятный вывод: он, как и другие царские слуги, был хорош, пока представлял ту информацию, которая соответствовала взглядам самого государя; в противном случае он рисковал впасть в немилость и «остался потом бездельником». Другое дело, что сам Волынский верил: война затеяна не напрасно и приобретенные провинции еще принесут стране немалые доходы (правда, его надежды так и не оправдались[5]). Пока же оставалось слезно просить: «…умилосердися надо мною, сирым, последним рабом своим, не лиши меня высокой своей милости и не извергни из числа добрых людей, не освидетельствовав дел моих, как я милостиво обнадежен. Я могу засвидетельствоваться Богом и совестными делами моими, что я не знаю, в чем пред вашим величеством погрешил, или бы что с нечистою совестию сделал, разве что учинил, то от самой простоты; буде же, государь, что на меня принесено вашему величеству, сотвори надо мною, рабом своим, Божескую милость — изволь мне милостиво объявить и спросить меня, что я как самому Богу, так и вашему величеству донесу самую истину Может быть, государь, о ком изволите мыслить, что правы, а они и виноватыми явятся. Всемилостивейший государь, ежели бы ваше величество совершенно ведал, какие я терплю от некоторых немилости и какие их ко мне нехристианские поступки, надеюся, иное бы мнение обо мне иметь изволил. Однако ж со всякою ли безделицею мне приходить и трудить ваше величество? Точию государь, Бог их рассудит, а я уже ни о чем, только одного милосердия прошу: для самого Бога сотвори, государь, надо мною милость и не остави меня такого сирого в милости своей, понеже кроме Бога и вашего величества, не имею никакой надежды»{147}.

Волынский просил рассмотреть все его действия и, кажется, был прав: его донесения осени 1723 года полны хозяйственных сводок об отправленных из Астрахани на Сулак бревнах, досках, гвоздях, топорах и прочих необходимых вещах. Для выдерживания темпов строительства не хватало кораблей и матросов; заготовка леса шла в Казани и Симбирске, и плоты запаздывали, а потому у губернатора порой просто не было потребных пятисаженных бревен. Без помощи государыни не обошлось: та сообщила губернатору, что на него действительно «сумнения были» по докладам армейских чинов, но доносители были признаны неправыми{148}. Артемий Петрович вновь «за показанные ко мне высокие паче достоинства моего милости» благодарил заступницу, неизменно выручавшую его из беды. Свидетельством благосклонности Екатерины к Волынскому является также тот факт, что цесаревна Анна Петровна «соизволила» заочно стать крестной матерью его дочери и своей тезки Анны{149}.

В этих условиях пост губернатора утратил для Артемия Петровича привлекательность, тем более что общение с «суровым народом» — вольными казаками, горцами и степняками-кочевниками — не слишком его радовало. В январе 1722 года он писал секретарю императрицы Вилиму Монсу: «Хотя б кто был и на том свете, столько ж стал бы сказывать, а я и Терек держу не лучше ада, около которого живут или звери, или черти».

У него не сложились отношения с генерал-лейтенантом Матюшкиным. В свите командующего имелись музыкант-гуслист и шут мичман Егор Мещерский, которого Волынский аттестовал: «…подлинно дурак и пьяница, и не только достоин быть мичманом, ни в квартирмейстерах не годится, и никакого дела придать ему невозможно, что самая правда; и которые морские офицеры его знают, по совести и чести своей в том засвидетельствовать могут, что он таков, как я доношу». Этот персонаж, взятый в дом генерала для «домашней забавы», однажды позволил себе публично «выбранить» губернатора и его семейство «такою пакостною бранью, какой никому вытерпеть нельзя, что, слыша, господин Матюшкин не токмо ему возбранил, но еще и смеялся». Не получив требуемой «сатисфакции», самолюбивый Артемий Петрович лично взялся за воспитание мичмана: в декабрьский день 1723 года, «приманя его, Мещерского, к себе, и за то, что он мною других веселил, сажал его на деревянную кобылу, понеже не мог такого поношения вытерпеть»{150}. Не удовольствовавшись этим, оскорбленный губернатор приказал своим людям бить Мещерского по щекам, вымазать ему лицо сажей, вывернуть наизнанку его кафтан, насильно напоил шута за ужином и отправил под караул на ночь, а поутру опять поместил его на «кобылу» и в довершение всего посадил голым задом на лед{151}.