Алексей Мясников - Зона

Мы разговаривали не то в кабинете, не то в классной комнате. Шубкин восседал на краю стола или порывисто вставал к доске и несколькими стремительными меловыми штрихами иллюстрировал мысль, только белые крошки сыпались. Помню впившиеся острыми носами друг в друга два треугольника, иллюстрирующие диаметральное противоречие между профессиональными устремлениями молодежи и народнохозяйственной потребностью в тех или иных профессиях: те профессии, которые больше всего привлекали молодежь, требовали меньше всего людей, например, космонавтика, творческие специалисты, и, наоборот, туда, где больше всего требовалось рабочая сила, молодежь не хотела идти, т. е. простыми рабочими. В этих ножницах Шубкин видел серьезную коллизию подрастающего поколения и доказывал необходимость государственных мер по профессиональной ориентации и, в частности, отмены формальной установки на обязательное всеобщее среднее образование, которое только дезориентирует молодежь, искусственно завышает ее претензии и бесполезно держит ее за партами в то время, когда многие предпочли бы работать и когда народное хозяйство остро нуждается в трудовых ресурсах.

Эти исследования Шубкина вскоре наделали много шума — еще бы, ведь он покусился на одно из главных достижений социализма — всеобщее среднее образование. Этих достижений так немного и мы так ими гордимся, что ставить их под сомнение означает идеологическую диверсию, подрыв и ослабление. Сегодня усомнимся в пользе всеобщего среднего, завтра в полной занятости — что останется, чем козырять на международной арене? Но как свежо, остроумно и раскованно он говорил, как это было не похоже на лукавство казенных проходимцев от науки! Мне нравились его язвительная прямота, интеллектуальный юмор и столь непривычная научная честность — я видел в нем советского гуманитария нового типа и был счастлив, что принадлежу к новому направлению в социологической науке, где работают такие люди, как Шубкин. Простой в обращении, в линялой черной безрукавке, коротко стриженая лысеющая голова с черным седеющим волосом и живыми, проницательными глазами — он и по-человечески был необычайно привлекателен.

Столь же интересны, неординарны были и его новосибирские коллеги: обаятельная Т.И. Заславская — ныне член-корреспондент, деловитый Е.Г. Антосенков — возглавивший впоследствии союзное Управление по трудовым ресурсам, ныне директор института труда, непредсказуемый балагур В.Э. Шляпентох — вскоре оказавшийся в МГУ, я слушал его лекции, а затем эмигрировавший, кажется, в Канаду, где состоит профессором в каком-то университете. Все они в самом начале 60-х, когда образовалось Сибирское отделение АН, покинули Москву в надежде на обещанную научную свободу и карьеру, но в пору моего приезда очевидно уже тяготились удаленность, потянулись обратно. Шубкин тогда, имея в виду своих процветающих московских коллег, с завистью говорил: «Мы же вместе начинали…» — в том смысле, мол, что жар-то загребают они. Но потом он тоже перебрался в Москву, последний раз я видел его в нашем институте социологии, на встрече с какой-то польской социологиней, которую он галантно нам представлял. Подчеркиваю, мне нравился этот человек, олицетворявший для меня все лучшее в нашей молодой социологии, и я считал невозможным и бестактным для Наташи что-либо утаивать от него, поскольку ей с ним предстояло работать.

Я не сомневался в его порядочности, я ему бесконечно доверял. «Скажи ему сама, пусть он лучше от тебя узнает». — «Я всего боюсь, вдруг выгонят». — «Шубкин не выгонит». Наташа послушалась и передала от меня привет. На следующий день ее выгнали. После короткой беседы с Шубкиным, которой, по ее словам, внешне он не придал значения и не вспомнил меня, ее вызвали в отдел кадров и строго выговорили: «Как вы посмели скрыть от нас ваши обстоятельства? Больше вы у нас не работаете!» Наташа потребовала объяснения у Шубкина. Он ответил ей просто и невозмутимо: «Я должен был поставить в известность». Наташа снова осталась без работы. А я лишний раз убедился в правоте библейской заповеди: «Не сотвори кумира». Я был потрясен. Господи, кому же верить? И почему за веру ты покарал ее, ведь она же не верила, просто она послушалась меня?

Да, впереди у нас веселая жизнь: мне еще два года сидеть, ей принимать незаслуженные удары. Но в то первое наше свидание я был полон наивного оптимизма, я шалел от любви к Наташе и крепко верил в людей, не подозревая тех испытаний, которые готовит нам человеческое предательство. В этом неведении, вместе с ней я был счастлив даже на зоне. Круг моих друзей не уменьшился. Наташу поддерживали Филипповы и Поповы, участие в нашей судьбе Олега вообще трудно было переоценить, в несчастье он стал нам особенно близок. Это Олег сообщил Наташе о публикации обзора моих статей в лондонском «Экономисте», жаль только, что мы не видели этого журнала — хорошо бы убедиться. Иногда «Свобода» информировала обо мне в программе «Документы и люди». Наташа получила открытку из ФРГ от Юлии Вознесенской с предложением помощи, несколько открыток и писем от незнакомых норвежских друзей — ответить она побоялась, да и осталась без жилья и без адреса, на том зарубежные письма и кончились.

Но как было дорого узнать об этом! Я просил ее как-то ответить, передать хотя бы привет пусть не по почте, пусть через Олега, она сказала ему об этом устно, а писать все-таки не стала. Я не корю ее, ее положение было действительно серьезным: возбуждение уголовного дела по 190', товарищеский суд, лишение жилья, работы — полное неустройство и, конечно, «колпак» КГБ, письма за рубеж ей бы не простили. И то хорошо, что оставили на свободе, что-либо требовать от нее было нельзя. Да и для дела она будет полезней, если как-то устроится. Постоянная переписка, свидания — вся связь моя с волей, вся информация от меня и оттуда только через нее и рисковать этим было нельзя. Когда я освободился, то мы вместе с ней отправили благодарственные письма Вознесенской и норвежским друзьям с обратным адресом московского почтамта, до востребования. После этого на почтамте я не получил ни одного письма ниоткуда — вообще прекратили всякую корреспонденцию для меня. Затем в нелегальном письме друзьям в Нью-Йорк я попросил их передать благодарность по названным адресам. До сих пор не знаю, дошло ли что-либо от меня Вознесенской и норвежцу, так хотелось бы, чтобы они знали, как много иногда значит простая открытка. К тому же неплохо было бы убедиться в существовании норвежских корреспондентов — нет ли тут руки хитроумного КГБ, вознамерившегося проверить Наташу на вшивость, тоже ведь нельзя исключить.

Как бы там ни было, свидание укрепило меня, я был изолирован, но не одинок. Это сознание отводило тоску, держало настроение — в неволе только и жив надеждой. И все же, когда выводили меня, и надо было идти снова в зону, я так и застыл на выходе: в глазах почернело, и весь праздник в душе обуглился, не мог ступить шага. Снились мне эти три дня, что ли, было ли это свидание, или, наоборот, сейчас я вступаю в кошмарный сон? Я покрутился и снова вошел в штаб в тщетной надежде увидеть Наташу, и мне повезло: она как раз шла на выход и у кабины часового оглянулась, увидела меня за стеклом и помахала рукой. Нет, это был не сон. Удручающей нелепостью было то, что мы вынуждены разлучаться, и я должен возвращаться обратно.