Юрий Беспалов - Людмила Зыкина. Издалека долго…

спела:

Мухоморы и чернушки,И веселые темнушки,И козлята, и свинушки,И забавные веснушки.

К счастью, набор ягод в следующем припеве она пропела в авторской редакции, и труженики леса не заметили невольной импровизации, а если и заметили, то, скорее всего, не придали ей значения. Как всегда, успех и тут сопутствовал Зыкиной. Позже Виктор Темнов шутил: «Не от моей ли фамилии произошли эти „темнушки“?»

«Просто так», для себя, Зыкина никогда не пела, когда бывала дома и хлопотала по хозяйству, и часто заявляла, что голос свой не любила. Но все же, если собиралась солидная компания в день рождения, скажем, космонавты старшего поколения, гвардия времен Гагарина, могла спеть несколько старинных романсов под гитару. Последнее десятилетие стала уставать от друзей. «Раньше, — говорила она, — когда все собирались, мы друг от друга ничего не хотели, просто было хорошо вместе. А сейчас. Каждому, к сожалению, что-то надо. Я не осуждаю людей. Нет. Но… опять работа, опять не отдых. Ты же меня знаешь не первый год: если я возьмусь за что-то — обязательно сделаю».

«Просто так», для себя, Зыкина никогда не пела. Но если собиралась хорошая компания, могла исполнить несколько старинных романсов под гитару.

Бывали времена, что она не отдыхала и пять, и семь лет подряд, в годы, когда появился ансамбль «Россия». Говорила: «Вот на дачу уеду, телефон отключу и немножко побуду без забот». Не получалось — через пару-тройку дней отпуск заканчивался и начинались опять хлопоты. «А кто будет делать? Когда я работала с баянистами, отрабатывали по 8–10 концертов и отдыхали. Могла в Большой театр сходить на Плисецкую или послушать Огнивцева в Большом зале Консерватории, почитать что-нибудь. А теперь…» — «Как загнанная лошадь», — отвечал я. «Да нет, до загнанной далеко, но забот просто невпроворот. Каждый день, каждый час».

Глава IV

С творчеством Плисецкой, которую Зыкина боготворила, певица знакомилась с помощью матери своего первого мужа, Владлена Позднова, Фредерики Юльевны, которую Зыкина звала мамой. Эта образованная и воспитанная женщина, любившая балет, как могла знакомила невестку с событиями, происходившими на сцене Большого театра, когда танцевала Плисецкая, покупая билеты с нагрузкой. Она же и привила вкус к танцу Плисецкой, просматривая один за другим балеты с ее участием. «Сидели с ней на последнем или предпоследнем ярусе, но зато почти всегда в первом ряду, — вспоминала Зыкина. — Она для меня была как путеводитель по ролям Майи. „Какую задачу решает Плисецкая в „Лебедином озере“? Танцем показать противоположные душевные качества Одетты и Одиллии. Вот это ее адажио… Целая поэма, потому что очень точно Плисецкая следует тончайшим нюансам партитуры Чайковского“. Или, когда отправлялись на „Жизель“, говорила: „Плисецкая — идеальная исполнительница роли Мирты. Смотри, какая у нее гордая осанка, большой шаг, прыжок, протяженные линии. Это же царица Виллис. Вот откуда у нее такая холодная властность, гордая уверенность и неумолимая сила. Ни у кого из балерин такой легкости и красоты в буйном ритме вальса Виллис нет“. Когда смотрели „Дон Кихот“, советовала: „Обрати внимание, какой ослепительный каскад в выходной вариации Китри. Только она может так танцевать“. Так что „школу“ Плисецкой кое-какую в молодости я прошла». После разговора о «школе» Плисецкой я захотел выяснить, насколько глубоки ее познания в балете, и спросил: «А что такое, Людмила Георгиевна, ассамбле?» — «Каскад прыжков… Точнее, прыжки по горизонтали, парение в воздухе. Почему ты спросил?» — «Не знаю, что это за ассамбле…» — ответил я.

Познакомилась Зыкина с Плисецкой после концерта в Кремле в честь Дня космонавтики 12 апреля 1964 года на торжественном приеме по случаю праздника. Плисецкая вела оживленную беседу с Гагариным, объясняя космонавту всю сложность профессии балерины.

К разговору подключилась и Зыкина. С тех пор идет отсчет их встреч. По признанию певицы, они были не очень частыми — обе много гастролировали, маршруты их совпадали редко, но по возвращении в Москву общались столько, сколько позволяло время. С мужем Майи, Родионом Щедриным, у Зыкиной сложились творческие, дружеские отношения. Они работали вместе над рядом произведений Щедрина, из которых самым сложным для певицы оказалась «Поэтория» — сочинение для женского голоса, поэта, хора, симфонического оркестра. Вокальная партия в ней была главной темой. «Зашла как-то к нему после репетиции, — рассказывала Зыкина, — чтобы уточнить кое-какие детали в работе над „Поэторией“. После переговоров с ним по части голосоведения выяснилось: все хотят есть. Их прислуги Кати в тот день не было, а содержимое холодильника не очень располагало к застолью — Плисецкую и Щедрина всегда отличала умеренность в еде. Но голод не тетка, пришлось варить щи и самой накрывать на стол. Хорошо бы к ним было подать кулебяку с гречкой, расстегаи с рыбой или ватрушку с творогом, но Майя и Родион и без них блестяще справились с моим творением».

Одетту-Одилию в «Лебедином озере» П. Чайковского и «Умирающего лебедя» К. Сен-Санса в исполнении Майи Плисецкой певица считала верхом совершенства.

Из всех образов, созданных Плисецкой, Зыкиной больше всего полюбилась Одетта-Одиллия. «Я и сейчас, — говорила она, — не представляю себе „Лебединое озеро“ или „Лебедь“ Сен-Санса без Майи Плисецкой. По красоте, технике, музыкальности, лиризму ее интерпретация — верх совершенства». И певица при малейшей возможности шла в Большой театр, чтобы полюбоваться, как она говорила, «истинным шедевром Плисецкой». (Она не верила журналу «Лук», сообщавшему читателям, что посол США в СССР Л. Томпсон за двадцать лет дипломатической карьеры в Москве видел «Лебединое озеро» 179 раз. «Если учесть, что в Большом театре в один день балет, на другой — опера, понедельник — выходной, то сколько же спектаклей надо Майе танцевать, чтобы посол увидел ее 179 раз! Может, „Лебединое озеро“ ему снилось и он считал сны?» «В среднем за год посол смотрел „Лебединое озеро“ 8–9 раз, — говорил я, — вполне возможно, что Плисецкая могла выходить на сцену и в таком количестве спектаклей». «Не знаю, не знаю. Но, может, ты и прав. Надо позвонить Майе, она скажет точно, не ошибется»).

Привлекали Зыкину и жизненные воззрения балерины, отдававшей дань уважения людям, отстаивающим свои принципы и убеждения, считавшей, что лучше говорить о неприятном, чем молчать о нем. «Ты знаешь, — говорила мне Зыкина, — высказывания Майи заслуживают внимания. Вот некоторые из них, что я обнаружила в журнале: „Человек, которому кажется, что он всего достиг, — несчастный. Из художника и творца он превращается в ремесленника, из создателя — в потребителя. Он все начинает делать с холодной черствостью, продиктованной сознанием своей непогрешимости“. „Порой необходимо иметь мужество попробовать себя в одном, другом, третьем, чтобы потом однажды с уверенностью выяснить, к чему же больше лежит душа. Выяснить для себя — самое главное. Часто мешает проявить себя недостаточное упорство. Если человека легко сбить с какого-то пути, значит, он не был уверен в себе и своем деле. Порой даже хорошо, что его сбили: раз не умел настоять на своем, значит, не очень-то этого хотел“.»