Николай Шмелев - С малых высот

Ничего не ответив, Куликов посмотрел на предрассветное небо и закурил. Потом задумчиво сказал:

— Летите! Вы нашли, вы и уничтожайте! Будьте только поосторожнее, уже светает. — Помолчав, майор, к моему удивлению, добавил: — Очень рад, товарищ старший сержант, что не ошибся, представив вас неделю назад к ордену Красного Знамени…

Как только я отошел от командира полка, ко мне подбежал Скочеляс. Он слышал наш разговор и теперь, хлопнув меня по спине ладонью, закричал:

— Поздравляю! Поздравляю!

Отвечать на его поздравления было некогда. Зайчик уже сидел в кабине подготовленного к вылету самолета.

«Неужели получу эту высокую награду?» — подумал я на взлете.

Мне было приятно при мысли, что по трудной дороге войны я иду правильно.

Сразу за линией фронта нас обстреляли из крупнокалиберного зенитного пулемета. Резким разворотом влево мне удалось выйти из зоны огня.

Вот и район цели. В овраге, возле склада, словно муравьи, снуют вражеские солдаты. Тракторы тянут по дороге прицепы, доверху нагруженные ящиками с боеприпасами. Ложусь на боевой курс.

— Сбросил! — крикнул через некоторое время Зайчик.

Лес дрогнул. Огромной силы взрыв потряс воздух. За ним последовал второй, третий. Овраг окутался густым черным дымом. Самолет подбросило вверх. От радости сердце готово было выскочить из груди.

— Давай споем? — предложил Зайчик.

— Давай запевай!

С песней перевалили через передний край. Солдаты из траншей махали нам шапками. В ответ я покачал им крыльями.

Показался аэродром. Неподалеку от посадочной площадки стояла группа людей.

Встречали нас.

— А ну, Леша, держись! — крикнул я, поддавшись на мгновение какому-то странному чувству. Захотелось совершить что-либо ошеломляющее. Убрав газ, потянул ручку управления на себя. Левая нога резко пошла вперед. Штопор. Один виток, другой. А высота — всего пятьсот метров. Снова плавно тяну ручку на себя. Петля. Земля и розовое от зари небо на мгновение поменялись местами.

— Ты что, ошалел? — крикнул Алексей, когда я, выровняв самолет почти у самой земли, пошел на посадку.

Приземлившись, я выпрыгнул из кабины и побежал к командиру полка Лицо горело от возбуждения. Запыхавшись, доложил:

— Товарищ майор, ваше задание выполнено. Склад боеприпасов уничтожен!

— Кто вам разрешил хулиганить над аэродромом? — в упор спросил Куликов. Я растерялся

— Вы лихач, а не летчик, — продолжал командир. — Я отстраняю вас от полетов! Начальник штаба, верните из дивизии наградной материал на старшего сержанта. Приготовьте приказ о разжаловании его в рядовые.

Он говорил еще что-то. Но я стоял, словно ошпаренный кипятком, ничего больше не слышал. Когда пришел в себя, командира рядом уже не было. Меня окружали лишь товарищи.

…Куликов — человек сухой и черствый. Об этом все знали. Он даже отругать-то не мог по-настоящему, просто наказывал… Полученные от него взыскания летчики, по меткому выражению Миши Скочеляса, называли «доппайком». Иной раз было просто непонятно, за что этот «доппаек» отпущен. Наказания не доходили до сознания летчиков. И обычно друзья в таких случаях сочувствовали «пострадавшим».

Но к нам с Алексеем товарищи отнеслись совсем иначе. Ни у одного из них я не прочел во взгляде сочувствия. Вокруг стояли хмурые, будто совсем чужие люди. Все молча ждали, что скажу я. Но у меня не было слов. Спазмы сдавили горло. Всего месяц тому назад из-за «воздушной лихости» чуть не погиб Иван Шепетнов.

Первым нарушил молчание командир звена Дмитрий Супонин.

— Ты что же делаешь? Кого захотел удивить? Думал, мы овацию тебе устроим? Дескать, мастер высшего пилотажа — Шмелев! Встречайте! Эх ты!

— В какое время вздумал в игрушки играть! — поддержал его Егоров. Один машину разбил, и ты решил отличиться. Мол, страна богатая. Новую дадут! А ты забыл, что сейчас дорог каждый самолет?

Щеки у меня горели от стыда. Что можно сказать в ответ? Виноват — и все! А тут еще Скочеляс со своим острым языком подливает масла в огонь.

— Коля, Коля! А еще толковым парнем считался. Рано, видно, тебя из летной школы выпустили. Полетать бы тебе еще с инструктором. Ладно, если бы сам гробанулся, мог бы еще и Лешку за собой потащить.

— И совсем не ладно! — взорвался Супонин. — Сейчас такая смерть — хуже дезертирства. Себя бы опозорил и нас всех. Да что говорить! Все равно не поймет. Пойдемте лучше, ребята, в столовую, — закончил Супонин и повернулся так, будто я был для него совершенно чужой. Это подействовало сильнее всяких слов. Я даже вздрогнул. Одно дело, когда ругает и наказывает Куликов. Он командир. Но почему самые близкие мне друзья ожесточились?

— Товарищи, погодите! — взмолился я — Погодите! Слово даю, партийное! Не думал я ни о каком пилотаже. Как-то все случайно получилось!

— Прихвастнуть захотелось, нас удивить!

— Мальчишка!

От этих слов я съежился. Глаза вдруг защипало, как под напором сильного ветра, во рту стало горько. Ни на кого не глядя, не выбирая дороги, я пошел с аэродрома.

Неожиданно сзади послышались чьи-то шаги. Обернулся: Зайчик.

— Куда тебя несет?

— Домой.

— Нечего там делать, пойдем в столовую. Ребята хоть и резко, зато от души поговорили с тобой, впредь умнее будешь. Ну, поворачивай, нечего дурака валять. — Он схватил меня за руку и потащил за собой.

…Темная ночь нависла над аэродромом. Уже третьи сутки я не летаю, а дежурю с ракетницей в руках у посадочных огней, встречаю и провожаю товарищей.

Разговор с друзьями глубоко запал мне в душу. Еще больше научило меня партийное собрание эскадрильи. Там не ругали, не произносили обидных слов, которые обычно в горячке срываются с языка усталых друзей, На собрании мне, как говорится, по пунктам объяснили недопустимость моего поведения.

Выступавшие коммунисты, в том числе Зайцев, Рубан и Пахомов, предлагали ограничиться обсуждением моего поступка. Но новый заместитель командира полка по политчасти батальонный комиссар Федотов и командир нашей эскадрильи требовали объявить мне выговор. Их предложение и было принято,

Через два дня меня вызвали на заседание партбюро полка. Там ко мне подошли мягче и, приняв во внимание мое чистосердечное раскаяние, решили взыскание не накладывать, а ограничиться разбором дела.

Сержантского звания меня тоже не лишили, но наградной материал из дивизии вернули, от полетов отстранили. Пришлось «тянуть лямку» в стартовом наряде.

Вот и сегодня я стою у посадочных знаков, с завистью наблюдая за полетами товарищей. Хочется подойти к Куликову и сказать: «Товарищ майор, я все понял. Разрешите летать? Если потребуется, кровью искуплю свой поступок!»