«Я много проскакал, но не оседлан». Тридцать часов с Евгением Примаковым - Завада Марина Романовна
В наведении хозяйственного порядка большая роль принадлежала налоговой реформе. Несмотря на вялотекущие дискуссии, в России налоги по отношению к денежной массе оставались самыми высокими в мире. Это не только тормозило развитие производства, но и подталкивало людей к нарушению закона, делало «теневые» выплаты заурядным явлением. Я был обескуражен, услышав, что месяцами, а то и годами на складах под таможенным арестом хранится новейшее импортное оборудование. Неспособность предприятий заплатить налоги на добавленную стоимость и таможенные пошлины привела к тому, что сверхнужная техника, оцененная в два миллиарда долларов, пылилась в ящиках, дожидаясь разрешения на вывоз и монтаж. Я распорядился снять арест с оборудования и заключить с каждым из владельцев соглашение о графике выплаты долгов.
Правительство взяло курс на налоговую реформу: сокращение числа налогов, снижение НДС и подоходного налога, либерализацию последнего, введение прогрессивного налога со шкалой от двенадцати до двадцати процентов, что было очень щадящим в сравнении с прежней верхней планкой — сорок пять! Это благотворно сказывалось и на населении, и на предпринимательской атмосфере. Равно как и замораживание тарифов естественных монополий (а отчасти — их снижение), реструктуризация долгов сельских производителей, усилия по импортозамещению, финансовые вливания с целью поднять птицеводство и свиноводство, не допустить в стране голода.
Как видите, ничего антилиберального. Правительство целенаправленно прибегало именно к либеральным мерам. Однако нельзя ставить знак равенства между либеральными мерами и либерализмом, предполагающим отсутствие влияния государства на экономику или минимальное воздействие на нее. Однокоренные слова, а по смыслу — большая разница.
— Тот же Александр Шохин заметил: «В Примакове сильно государственническое начало. Но его правительство по факту оказалось одним из самых либеральных российских правительств».
— А он не верил в наш возможный успех! Однако если правительством и было осуществлено нечто позитивное, то это заслуга не лично моя, а всего кабинета. Много сделали Юрий Дмитриевич Маслюков, Геннадий Васильевич Кулик… Боос Георгий Валентинович — он как раз был у нас министром по налогам и сборам — хорошо поработал. Вице-премьер Валентина Ивановна Матвиенко (мы с ней со времен Верховного Совета СССР знакомы) с ответственностью курировала социальный блок. Потому не надо представлять дело так, будто я всех собрал и дал указания от «А» до «Я». Предложения шли со всех сторон. И предложения компетентные, грамотные.
Сплоченность кабинета оказалась тем более важной, что Международный валютный фонд занимал по отношению к Москве выжидательную позицию. А без подписания соглашения с МВФ мы мало того что не могли получить от него очередные транши — проблематичным становилось реструктурировать долги с Лондонским и Парижским клубами, рассчитывать на заранее оговоренные займы от Международного банка реконструкции и развития. Даже кредиты на двухсторонней основе срывались.
Накануне визита в Москву мне позвонил премьер-министр Японии Кейзо Обути. Нас объединяли общие теплые воспоминания о годах, когда каждый в своей стране руководил внешнеполитическим ведомством. Через расстояния почувствовал, что Обути улыбается, говоря: «Евгений, за проявленную вами храбрость я обещаю России японский кредит в восемьсот миллионов долларов».
— Храбрость — это после дефолта броситься на амбразуру премьерства?
— Вроде того. Я принялся пылко благодарить. Не зря говорят: нельзя заранее радоваться. Можно вспугнуть удачу. Спустя два дня Михаилу Задорнову позвонил из Токио его коллега — министр финансов Японии. Он подтвердил обещание Обути, но с оговоркой: «Выполнение откладывается до подписания соглашения правительства России с Международным валютным фондом». Так мы этих денег и не увидели.
Что скрывать? Отсутствие зарубежной финансовой подпитки здорово осложняло нам жизнь. Тем более что правительство регулярно выплачивало старые долги. За восемь месяцев Россия отдала более шести миллиардов долларов, которые позарез нужны были ей самой. Однако мы выплыли. Выбрались на твердый берег. Не позволили затянуться кризису. Можете, если хотите, считать это главным успехом.
— С какой целью, поддержав идею очередной амнистии, вы добавили: она необходима не только из соображений гуманности, но и потому, что нужно «освободить место для тех, кого сажать будем за экономические преступления»? Вы ведь де-факто руководили страной. Ну и делали бы себе то, что считаете целесообразным.
— Став премьером, я распорядился, чтобы «силовики», руководители нескольких министерств и ведомств изложили видение обстановки, связанной с экономическими преступлениями и коррупцией, указали «дыры» в законах, каналы, через которые из страны уходит валюта, сформулировали предложения по оздоровлению ситуации. Полученные материалы повергли меня в оторопь. Волосы дыбом встали. Размах преступлений в сфере экономики оказался не просто больше, чем я предполагал. Он был неохватным.
После долгих размышлений передо мной возникла дилемма: дать информации ход, обнародовать ее в СМИ или избрать иную тактику? «Дать ход» — неминуемо означало открытие уголовных дел, аресты, суды… Причем не единичные. Нужно было разворачивать всероссийскую кампанию. Какие там девяносто тысяч осужденных?! В разы больше! От одной мысли мне стало не по себе. 1937 год вызывает у меня ужас. Я никогда не пошел бы на массовые посадки, не запустил бы маховик репрессий. Стоит заварить кашу, и одни примутся валить других, количество заключенных будет нарастать, словно снежный ком. Страшное дело. И — не «целесообразное», ибо предстояло не раскачивать лодку, а стабилизировать расшатанную до предела обстановку в стране. Я не имел права возвращать Россию к карательному прошлому. Так же, как затевать национализацию.
И тогда я выбрал альтернативный вариант. Решил дилемму по-своему. Рассудил: надо напугать тех, кто бесстыдно разворовывает страну, кто, видя попустительство власти, считает себя безнаказанным. Сам факт настойчивого обращения председателя правительства к главам МВД, ФСБ, Генпрокуратуры, Министерства юстиции, Государственного таможенного комитета, Высшего арбитражного суда, Федеральной службы по валютно-экспортному контролю, жесткое требование ответить «за собственной подписью, на мое имя» заставили зашевелиться имеющих отношение к экономической преступности.
Теперь предстояло дать внятный сигнал, который остановит криминальный разгул. По крайней мере сузит его масштаб. Преступникам следовало знать о непримиримом настрое правительства, его намерении начать борьбу с воровством и коррупцией. Выступив сначала в Москве, а затем на форуме в Давосе с демонстративным заявлением, что надо воспользоваться амнистией девяноста тысяч осужденных за мелкие преступления и отправить за решетку виновных в крупных экономических аферах, я действовал рассчитано. Сознательно.
— Злословили: это была оговорка — по Фрейду.
— (Смеется.) Невольно сорвалось с языка аж дважды… Так по Фрейду не бывает. Хотите, чтобы я произнес это слово? Пожалуйста. Моей целью было за-пу-гать! Расклад предполагался такой: публично сделать суровое предупреждение, а затем выступить на расширенном заседании коллегии МВД. Так и вышло. На коллегии уже основательно поговорили о мерах, которые предстоит предпринять. В том числе и о возбуждении уголовных дел. Не всё же спускать с рук… Я не оставлял мысли последовательно бороться с преступностью.
— Затеяв свою комбинацию, вы как будто умышленно пошли на обострение отношений с «семьей»?
— Честное слово, я тогда об этом не думал. Никак не предполагал, что сигнал, предназначенный для криминальных элементов, «семья» воспримет и на свой счет, что она так глубоко завязана в меркантильных вопросах.
— Если не изменяет память, конкретный «криминальный сюжет» и послужил спусковым крючком травли?
— Определенно. Разразился скандал в благородном «семействе». Даже сторонящийся публичности Волошин отметился интервью, сказав, что в период первоначального накопления капитала не бывает преступлений в сфере экономики. Но первым в атаку полез Березовский. Он и стал накручивать «семью». Я вовсе не собирался с ней враждовать. На каком-то этапе даже попытался «навести мосты». Пригласил в Белый дом Татьяну Дьяченко, сказал: «Я, как и вы, заинтересован, чтобы Борис Николаевич доработал до конца конституционного срока, чтобы сведения о его плохом самочувствии не распространялись. Почему вы не ставите меня в известность ни по каким вопросам? Не привлекаете к обсуждениям? Изолировались в некоем неформальном штабе? В конце концов, я кое-что понимаю в коллективной мозговой атаке, получил Государственную премию СССР за разработку ситуационных анализов». Дьяченко ускользнула от ответа, отделавшись пустой учтивой фразой: «Да что вы, Евгений Максимович, мы так вас уважаем». Я понял, что напрасно размечтался о конструктивном сотрудничестве. Однако «умышленно обострять отношения» — амплуа Березовского.
