Игорь Кон - 80 лет одиночества

Работа над учебником выявила полное банкротство научной специализации. Лучшие экономисты и философы страны не могли написать элементарных вещей по своей специальности, где над ними довлели заскорузлые догмы и привычные формулировки (мы называли этот жаргон «истмат-хинезиш», по образцу Partei-chinesisch – «партийно-китайский» германских социал-демократов начала ХХ века), зато обнаруживали хороший творческий потенциал в освещении смежных вопросов. Оказалось, что многие священные формулы просто невозможно пересказать другими словами. С тех пор я на всю жизнь усвоил и передавал своим студентам правило: обязательно пересказывайте любую новую мысль или привычную формулу другими словами. Если это не получается, значит, либо вы не понимаете смысла этой формулы, либо его вообще нет, а есть лишь привычное словосочетание. Это касается любой теории. И еще очень полезно привлекать в качестве критиков неспециалистов, глаза которых не зашорены деталями и условностями. Это очень пригодилось мне при подготовке «Введения в сексологию».

Некоторые члены этого авторского коллектива стали потом работать ответственными консультантами ЦК и т. д. Радикальным критикам советской власти, особенно после ее крушения, всякая аппаратная работа казалась социально бессмысленной и чисто карьерной. Лично меня она тоже не устраивала, хотя бы потому, что имела крайне низкий кпд. Все партийные документы готовились многоступенчато. Их готовили разные люди, потом в отделе ЦК все сводилось, а затем высокий начальник сам решал, что он будет говорить, и, как правило, текст становился хуже, чем был первоначально.

Типичным примером этого для меня стало Всесоюзное совещание историков (1964), его готовил отдел науки ЦК, меня вызвали в Москву для участия в подготовке основного доклада, с которым выступал секретарь ЦК Б. Н. Пономарев. Не помню, что именно я там писал, но общими усилиями был подготовлен достаточно приличный документ. Однако инструктора Отдела науки, которые этим занимались, перед отъездом мне сказали: «Не радуйтесь, никому не известно, что от всего этого останется. С документом еще будут работать». Когда на совещании я услышал доклад Пономарева, он был совершенно не похож на подготовленный текст. То, что он говорил, было бы уместно в докладе замминистра высшего образования по кадрам, все общие, теоретические проблемы ушли. В кулуарах я встретил инструктора, спрашиваю: «Как же так?» – «А вот так. Люди думают, что во всем виноваты чиновники, плохо работают, плохой аппарат. Но решает начальство. Вы свидетель, вы знаете, что мы подготовили, но мы только исполнители. Нам поручили, мы сделали, а дальше…»

Хотя мне такая работа была неинтересна, признать ее вообще бесполезной я не могу. Я неаппаратный человек, от меня ничего не зависело, мои справки – случайные, незначительные факты моей биографии, которые не имели никакого отношения к биографии советской власти. Но для того, чтобы появился Горбачев, нужны были целые поколения аппаратных работников, которые что-то делали, меняли слова и так далее. Огромную роль в подготовке перестройки сыграли Юрий Арбатов и Н. Н. Иноземцев. Имея дело не с маленькими помощниками, а с членами Политбюро и генсеком, они приучили их к тому, чтобы получать записки с неприятными цифрами. Вся информация, которая шла наверх по разным каналам, фильтровалась на каждом этапе. Начальство привыкло получать то, что оно хотело слышать, хотя внизу все знали, что это вранье. Безотносительно к уровню маразма начальства, оно не имело объективной информации. Арбатов с Иноземцевым, имея в своем распоряжении солидные институты, эту практику изменили. В 1990-е годы стало модно ругать Арбатова, говорить, что он такой-сякой, между тем Арбатов был советским аналогом – ну, поменьше, поскольку условия не те, – Генри Киссинджера. Брежневскую разрядку с нашей стороны инициировал Арбатов. И то, что тот детант сорвался, – вина не Арбатова.

Дело не ограничивалась внешней политикой. Помню, как вскоре после создания Института США мои приятели в международном отделе качали головами и говорили: «Юрка сделал очень рискованный шаг, чреватый большими неприятностями. Он подал докладную Брежневу, минуя отделы ЦК. Это грубое нарушение аппаратных правил. Арбатов – человек аппаратный, он прекрасно знает правила. Почему он это сделал, понятно: через отделы никакая серьезная информация не пройдет, ее всю просеют. А он передал материал об отставании страны по сравнению с Америкой на самый верх. Непосредственная опасность состоит в том, что информация не понравится и тебя сразу снимут с работы. В данном случае это исключено, Брежнев прекрасно относится к Арбатову, даже если он будет недоволен, с Арбатовым ничего не произойдет. Но вне зависимости от его эмоциональной реакции, высшее начальство ничего не сделает, потому что не может сделать. А отделы Арбатову этого никогда не простят, за каждым его шагом будут следить. Это очень рискованный шаг…»

На философском факультете так свободно, как в цековских кабинетах, рассуждать было нельзя. Преподаватель общественных наук косвенно отвечал не только за себя, а и за своих студентов. За университетом следили особенно пристально. Участие в либеральных клубах и диспутах могло дорого обойтись доверчивым студентам. Детей своих друзей и знакомых я предупреждал об этом заранее, но не всем это помогало.

В конце 1950-х годов философский факультет потрясло «дело» М. Молоствова и Л. Гаранина. Они учились на пятом курсе. Михаил Михайлович Молоствов (1934–2002) отличался блестящим интеллектом, а Леонтий Гаранин (фронтовик, вся грудь в орденах) – безоглядной прямотой и смелостью. Это был мой первый курс, где я читал, и у меня сложились с ним хорошие отношения. Когда начались венгерские события, студенчество забурлило. По изменившемуся тону наших газет я за несколько дней понял, что грядет вооруженная интервенция, и пытался намекнуть студентам, что нужно быть осторожнее в высказываниях, но прямо сказать об этом не мог, а намеков ребята не понимали. Однажды после занятий меня пригласили на собрание пятого курса: студенты решили обсудить и осудить глупую антивенгерскую статью в факультетской стенгазете своего однокурсника, комсомольского секретаря. Речи ораторов звучали жестко. По поводу всеобщей забастовки Молоствов сказал: «Контрреволюция может стрелять, но не может бастовать». Чтобы уберечь ребят от репрессий, я старался успокоить их и спустить все на тормозах, в какой-то степени это удалось. К тому времени, как на собрание пришел вызванный кем-то замсекретаря парткома ЛГУ, зажигательные речи уже отзвучали, а стенгазету вернули на место. Партийному начальству я сказал, что был на собрании с самого начала, было много эмоций, но ничего особенного. На сей раз все обошлось. Правда, потом был скандал на факультетском собрании, ребятам дали окончить университет, но продолжали за ними следить, а через несколько месяцев посадили за создание антисоветской организации, которой, разумеется, не было[6]. В качестве «доказательства» цитировалась открытка одного из них, где говорилось, что им нужно создать «союз единомышленников» (шутливый намек на устав партии). При Горбачеве их реабилитировали, Молоствов был даже депутатом Верховного Совета, но, как и положено такому человеку, во власти не прижился. К факультету же после этого дела стали проявлять повышенное внимание.