Сергей Луганский - Небо остается чистым. Записки военного летчика.

Разглядывая беспорядок, царивший в комнатах, я обратил внимание на груду бумаг, сваленных за письменным столом. Кое-какие листочки ветром разнесло по комнате. Это были старые письма, газетные вырезки. Обычно они лежали в самом нижнем ящике письменного стола. Я присел на корточки и взял бумаги в руки. Нет, тут были не только старые письма. Под ворохом бумаг я нашел большую пачку фотографий. Дед с бабушкой, отец, мать со всеми нами: братом, сестрой и со мной, еще какие-то,- и старинные на толстом плотном картоне, и недавние. Обидно мне стало оставлять дорогие снимки в брошенном доме. Не исключено, что какой-нибудь баварец или пруссак будет ржать, разглядывая бесконечно милые моему сердцу лица, а может быть, и просто на них наступит грязный сапог немецкого фашиста.

Забрав фотографии, я отыскал на кухне молоток и гвозди, заколотил дверь и отправился на вокзал.

Что там творилось! Все пути забиты составами с эвакуируемым имуществом. Бегают военные, требуя немедленного отправления воинских эшелонов. И тысячи, тысячи беженцев, совсем потерявших голову. Сюда, в Ростов, стекались эвакуированные из Одессы, Днепропетровска, Запорожья и других городов Украины. Много было скота, его гнали огромными табунами за Дон, в Астрахань и Армавир.

– Гриню!… Гриню!…- кричала какая-то совсем обезумевшая женщина и бросалась ко всем прохожим с расспросами, не видали ли ребенка.

На вокзале я нашел своих. Они уже несколько дней ночевали здесь, надеясь на какой-нибудь счастливый случай. Но беженцы все прибывали, а счастливый случай не представлялся.

Пока мы разговаривали, над станцией появился немецкий «хейнкель». С первого захода он принялся бомбить железнодорожные стрелки и эшелоны. Народ в панике кинулся бежать. Крики, слезы, давка. Пронзительный плач потерявшихся детей. А «хейнкель» сделал разворот и «прошелся» из пулеметов. «Сволочь, ведь видит же, что женщины с ребятишками!…»-думал я, глядя на это бесчинство. А фашистский стервятник, чувствуя полнейшую безнаказанность, пикировал и пикировал. В хищном размахе его крыльев, в грохоте пулеметов чувствовалось что-то зловещее. Ах, если бы мне сейчас оказаться в небе! От бессилья я в ярости стискивал кулаки. Честное слово, в эти минуты бесчинства «хейнкеля» я зарядился злостью на целую войну. Разве можно было простить убитых ребятишек и женщин, усеявших пути и перрон ростовского вокзала? Эта страшная картина до сих пор стоит перед моими глазами.

«Навоевавшись», вражеский самолет улетел. Мало-помалу все утихло.

Требовательно сигналя, к разбитым путям пробралась машина с красным крестом. Сбегавшийся народ толпился, задние напирали, пытаясь разглядеть, что там творится. На путях, поперек вывороченного рельса, лежала та женщина, которая недавно бегала и кричала: «Гриню! Гриню!»

Видимо, она отыскала своего ребенка, но тут очередь фашистского стервятника прошила ее наискосок. Женщина лежала, все еще сжимая в руках четырехлетнего мальчишку. Оба, и мать и сынишка, были скошены одной очередью. – Пропадем мы тут,- сказала жена.- Не выбраться нам.

Она похудела, осунулась. Да и все остальные выглядели не лучше. Испытания последних нелегких дней наложили на всех свой заметный отпечаток. Женщины будто разом постарели, в их глазах появился какой-то лихорадочный беспокойный блеск.

Что же делать?- в растерянности проговорил я. Мне и в самом деле не приходило в голову, чем могу помочь.

Высокий костлявый старик, кипятивший на небольшом разложенном тут же костре кружку воды, поднял неопрятную седую голову и посоветовал сходить к коменданту вокзала. От него здесь зависело все. Только он мог в чем-то помочь.

Коменданта я не нашел, но побывал у начальника станции. В его кабинете творилось такое, что ни о чем путном договориться было невозможно. Какие-то люди, и в немалых чинах, наседали на него, требуя немедленной отправки.

– Вы же видите, что делается!- крикнул он, отмахиваясь от меня.

А тут снова завыл сигнал воздушной тревоги,- еще один налет.

Наши ждали меня, такая надежда была в их глазах, что мне стало совестно своей беспомощности. Ничего сколько-нибудь утешительного я не мог им сказать. Ясно было одно – надеяться на какой-либо счастливый случай безрассудно. Не будет такого случая. Надо выбираться из города самим.

Пешком, с чемоданом в руках пошли мы за Дон. Пришлось выбросить еще кое-какие вещи, чтобы легче было идти. Нескончаемым потоком тянулись на восток беженцы. Люди шли сутками, шагали как заведенные. Тут же гнали тысячные табуны скота. Все живое уходило от врага.

Мне нужно было возвращаться в часть. Я попрощался с семьей, и вскоре жена с дочуркой на руках затерялась в потоке уходивших на восток людей. Беженцы направлялись на Благородное. 

– Да, худо, худо,- вздохнул Иван Иванович Попов, выслушав мой рассказ о том, что творилось в Ростове.- Ну, ладно. Надо за дело. Сегодня жаркий денек будет.

Я только сейчас обратил внимание, как осунулся, будто постарел за эти дни и командир полка. Война, тяжелые, напряженные дни…

В полку меня не было больше суток, и я спросил командира полка о последних событиях. Он невесело махнул рукой.

– Молодняк жалко. Бьют.

Молодые летчики, приходившие к нам на пополнение, совсем не имели боевого опыта. К тому же летать им приходилось на тяжелом самолете ЛАГГ-3. Эта машина не отличалась высокими боевыми качествами. Многие летчики называли ее «летающим бревном».

Один из конструкторов этого самолета В. П. Горбунов побывал у нас в Таганроге. Летчики-фронтовики так прямо и заявили ему:

– Не будем мы летать на этой деревяшке. Лучше дайте нам «ишаков».

Конструктор заверил летчиков, что усовершенствование самолета уже началось. Конструкторское бюро С. А. Лавочкина приступило к модификации истребителя с целью улучшения его летно-тактических качеств. И действительно, уже в конце года самолет был несколько облегчен, а впоследствии авиационные инженеры во главе с Лавочкиным создали истребитель Ла-5, который превосходил короля воздуха – немецкий «фокке-вульф».

Заботы о предстоящем трудном дне начисто вытеснили все, что не касалось войны. Сразу же забылись невеселые картины, виденные в Ростове. Я успел лишь представить, как бредет сейчас жена с ребенком на руках по необъятной донской степи. Добраться бы ей до какой-нибудь станции, где поспокойнее!…

Иван Иванович предугадал верно – день и в самом деле выдался напряженный. Враг, чувствуя слабеющее сопротивление наших обескровленных войск, бросал в наступление все новые свежие силы, ломая нашу оборону.

С раннего утра мы вылетели на штурмовку. Наше командование бросало в бой все, чтобы только задержать лавину гитлеровских войск и дать возможность нашим частям перегруппироваться, занять выгодные рубежи, наладить оборону. Из пушек и пулеметов истребители били по пехоте, по танкам и мотоциклистам. Положение складывалось такое, что об отдыхе некогда было и подумать. Только в первой половине дня мы совершили по четыре-пять боевых вылетов. Громадное напряжение! Каждый из этих вылетов мог стать последним. Летать приходилось под непрерывным огнем. Минуты боя тянулись, как часы.