Земля обетованная. Пронзительная история об эмиграции еврейской девушки из России в Америку в начале XX века - Мэри Антин
И всё же, за кулисами, у нас были свои маленькие ссоры и бури, особенно это касается меня. Право же, я не помню, чтобы когда-нибудь Фетчке была непослушной, зато я чаще попадала в неприятности, чем нет. Я не собираюсь вдаваться в подробности. Достаточно вспомнить, как часто, ложась спать, я молча перечисляла проступки дня, а сестра из сочувствия воздерживалась от разговоров. Поскольку я всегда приходила к выводу, что хочу исправиться, то выходила из своих размышлений с этой торжественной формулировкой: «Фетчке, давай будем хорошими». И та щедрость, с которой я включала сестру в свои планы спасения, была равнозначна великодушию, с которым она принимала на себя часть моего падения. Она всегда отвечала с тем же чаянием, что и я: «Да, Машке, давай будем хорошими».
Моя мать занималась нашим ранним воспитанием меньше остальных, потому что всё время проводила в лавке. Когда она возвращалась вечером домой с полными карманами сладостей для нас, она слишком жаждала нашей любви, чтобы слушать жалобы на нас, и слишком уставала после работы, чтобы нас наказывать. Только в Шаббат и по праздникам она имела возможность познакомиться с нами, и мы все с нетерпением ждали этих дней предписанного отдыха.
В пятницу днём мои родители рано возвращались домой, чтобы помыться и нарядиться, избавляясь от всех следов трудовой деятельности. Большие ключи от лавки убирались с глаз долой, сумку с деньгами прятали в перинах. Отец надевал свой лучший сюртук и шелковую кипу*, мама меняла хлопковый платок на тщательно расчёсанный парик. Мы, дети, суетились вокруг родителей, прося об одолжениях во имя Шаббата – «Мама, разреши нам с Фетчке надеть наши новые туфли в честь Шаббата»; или «Папа, ты поведёшь нас завтра на мост? Ты говорил, что поведёшь нас в Шаббат». И пока мы наряжались во всё лучшее, моя бабушка проверяла, запечатана* ли печь, горничные смывали пот со своих лиц, а дворник топтался возле двери.
Мой отец и брат шли в синагогу, а мы, женщины и девочки, собирались в гостиной на молитву* при свечах. Стол сиял безупречно чистой скатертью и фарфором. На том месте, где обычно за столом сидел мой отец, лежала хала* для Шаббата, покрытая вязаной салфеткой, а рядом с ней стояла бутылка вина и чаша для кидуша* из золота или серебра. На противоположном конце стола стоял длинный ряд латунных подсвечников, отполированных до блеска, а перед ним более короткий ряд тяжёлых серебряных подсвечников; ибо мои мама и бабушка были очень благочестивы, и каждая из них использовала несколько свечей, в то время как Фетчке, мне и служанкам давали по одной.
После молитвы при свечах женщины обычно читали книги Псалмов, а мы, дети, развлекались в тишине до тех пор, пока мужчины не возвращались из синагоги. «Доброго Шаббата!» – восклицал мой отец, заходя домой. «Доброго Шаббата! Доброго Шаббата!» – отвечали мы. Если он приводил с собой в Шаббат гостя из синагоги – какого-то бездомного бедняка – незнакомца приветствовали и приглашали в дом, усаживая на почётное место рядом с отцом.
Мы все стояли вокруг стола во время произнесения кидуша, или благословения вина, и если ребенок шептался или подталкивал другого, отец упрекал его суровым взглядом, и начинал молитву сначала. Но как только он разрезал халу и раздал всем по куску, мы снова могли говорить и задавать вопросы, если только не присутствовал гость, тогда мы соблюдали вежливую тишину.
В одном госте в Шаббат мы всегда были уверены, даже если ни один нуждающийся еврей не сопровождал моего отца из синагоги. Якуб, подённый работник, принимал участие в празднике вместе с нами. Он спал на полатях* над входной дверью, и залезал туда по грубо сколоченной лестнице. Там он любил поваляться на соломе и тряпках, когда не был занят или ему лень было чем-то заниматься. В пятницу вечером он очень рано взбирался на свой насест, прежде чем семья соберётся за ужином, и ждал своего сигнала, а именно начала беседы за столом после благословения хлеба. Затем Якуб начинал покашливать и делал это до тех пор, пока отец не приглашал его спуститься и выпить стакан водки. Иногда отец делал вид, что не слышит его, и мы улыбались друг другу за столом, в то время как Якуб кашлял всё сильнее и сильнее, начинал бормотать и шелестеть своей соломой. Тогда отец позволял ему спуститься, Якуб шаркающей походкой входил в комнату и стоял, сжимая обеими руками шапку, пока отец наливал ему полный стакан водки. Его Якуб выпивал залпом за наше здоровье. И если после стакана ему давали кусок вареной рыбы, он проглатывал его, как курица глотает червяков, громко чмокая губами и вытирая пальцы о свои спутанные волосы. Затем, поблагодарив хозяина и хозяйку, расшаркиваясь и кланяясь, он пятясь выходил из комнаты и снова поднимался на свой насест; и за меньшее время, чем требуется, чтобы написать его имя, этот простой мужик уже крепко спал, храпя храпом праведника.
Утром в Шаббат почти все шли в синагогу, а те, кто не шёл, читали свои молитвы дома. Обед в полдень был в нашем доме приятным и неторопливым. В перерывах между блюдами отец солировал, когда мы пели любимые песни, иногда на иврите, иногда на идише, иногда на русском, или песни без слов, которыми славились хасиды. Во второй половине дня мы ходили в гости, или совершали долгие прогулки за городом, где поля покрывались молодыми всходами, а сады замерли в ожидании цветения. Если мы оставались дома, то у нас всегда была компания. Соседи заходили на стакан чая. Приходили дяди и кузены, а порой ребе моего брата, чтобы проверить знания своего ученика в присутствии семьи. И где бы мы ни проводили этот день, общение было приятным, лица весёлыми, и всё дышало радостью Шаббата.
Праздники в нашем доме отмечали со всей должной пышностью и церемониями. Песах был прекрасен сиянием новых вещей по
