Майя Плисецкая - Тринадцать лет спустя

Обаяшка стал мелькать на телевизионных шоу, награждая телезрителей солнечной лучезарностью своих сладких улыбок. Он был телегеничен. Пришли-то райские времена эксклюзивных тусовок! И там обаяшки были в самой высокой цене. Мне довелось увидеть его диалог с Андреем Максимовым в передаче «Ночной полет». Впору было достать носовой платок и разрыдаться от умиления. Сколько ежеминутной материнской нежности и отцовской заботливости проявляет герой передачи к своим чадам. А в то же время ведущие солистки звонили мне по телефону — ведь почетный президент же! Платит гроши («на бутылку только и хватит»), на жалобы цинично отвечает: «Уходи, голодные всегда найдутся».

Телевизионные мелькания произвели Обаяшку в модные персонажи. Он теперь нарасхват. В драматическом спектакле играет роль учителя танцев. А почему не сыграть ее в жизни?

Упитанные жены новых высоких московских чиновников танцевать тоже любят. Покажем им изящные па. Комплименты ввернем. Ну зачем вы закопали в землю свой редкий талант? А через жен многого можно добиться…

Все же на предложение провести свой юбилей 2000 года на сцене Большого я назвала устроителям вечера имя Таранды. В надежде, что он сделает для меня все возможное, чтобы вечер удался на славу.

Но тут я ошиблась.

Программу он стал составлять по своему усмотрению, со мной не советуясь. Эхом доходили странные приглашения к танцу. Странные балетмейстеры, странные танцоры в рабочих спецовках. На мои робкие телефонные сомнения Обаяшка нервно отвечал и мне, и Щедрину (а музыку он затевал совсем уж странную, никак не для оркестра Большого), что он все продумал, все знает, во всем уверен. Хорошо хоть с музыкой удалось совладать благодаря настойчивости и твердости Родиона. И мы смогли начать вечер с Чайковского, а не с третьесортного японского кинопроизводителя, да еще в аранжировке неизвестно кого. Поехала у Обаяшки, как говорят, крыша..

К репетициям в Москву я приехала в приподнятом настроении. Только что Бежар подарил мне «Ave Майя». Никто еще этот номер не видел. Первый раз я представлю его зрителю, своим коллегам, накануне моего праздничного дня. На репетиции на верхней сцене Большого.

Проводит ее наш Обаяшка. Сейчас он суров и важен. Некому тут дарить сладких улыбок. Все в его подчинении.

Готовлюсь к танцу. Виолончелисты с арфой уже прилежно порепетировали в перерыве пьесу Баха — Гуно. Всем интересно, что поставил мне Бежар. Наверное, больше всех Обаяшке…

Но в момент моего танца он стоит спиной к сцене, в проходе, и с кем-то громко разговаривает. Неужели ему безразлично?..

Щедрин здесь на репетиции. И после конца ее он прилюдно выговаривает в глаза нашему Обаяшке, что тот зарвался. Что творческому человеку, да еще постановщику юбилейного празднества, не может не быть интересно, какой подарок сочинил его великий коллега Морис Бежар. Это ведь кульминация вечера.

Вот так и первое короткое замыкание случилось. На людях. Публично. Я в конфликт не вмешалась. Промолчала. Но поведение Таранды в тот день поцарапало мне нутро.

20 ноября вечер состоялся. Приход президента Путина на сцену Большого с букетом роз, его проникновенная речь, орден на черном карденовском платье — все это придало высокий тонус моему празднику. Плохое забылось. Да и на сладкие улыбки Обаяшка в тот вечер расщедрился на славу. Не пожадничал.

(Один лишь досадный ляп лишил меня сна на несколько долгих ночей. Как наши телевизионщики показали вечер на экране. Это был попсовый, клиповый монтаж. То козявки мечутся на самом общем плане — даже не разберешь, где партнер, где партнерша. То крупно балеринская нога на пуантах во весь экран. На один миг. А в это время танцор «Нью-Йорк Сити балет», знаменитый на всю планету своим уникальным прыжком — из-за него и пригласили его в Москву, — влетает на сцену. Но телезрители этого не видят. На экране лицо партнерши в невыгодном ракурсе сверху. Нос у нее получается длиннющий, как у Сирано де Бержерака. Так весь вечер. И из «Ave Майя» умудрились тоже сделать клип. Все порезали на кусочки. Одни ошметки и наплывы, наплывы, переходы. Впечатление от номера разбито вконец. Когда поймут наши телережиссеры, что показывать балет надо в рост, без носов и тесемок на лодыжках!)

Внешне мои отношения с худруком имперского балета не изменились. Но какая-то «антиискра» между нами пробежала. И мы оба это ощутили. Сегодня я могу предположить, какие соображения могли бродить в голове подзарвавшегося нью-Дягилева: как бы я под влиянием Щедрина не сняла свое имя с афиши имперской группы. Но это мысли из сегодня, когда все коварство замысла Обаяшки четко проявилось словно на детской переводной картинке. А тогда…

9 декабря 2000 года (теперь я хорошо знаю эту дату по судебной документации) Таранда позвонил мне, предварительно поинтересовавшись, дома ли Щедрин — «не хочу его беспокоить». Попросил разрешения зайти ко мне домой на несколько минут:

— Майя Михайловна, дорогая, у меня к вам маленькая просьба. Можно я зайду? Вы не возражаете, если со мной будет одна дама. Она ваша бешеная поклонница. И мечтает на вас взглянуть вблизи…

Я соглашаюсь.

Но то уже был обман. Западня. Капкан звериный.

Московская жизнь всегда суетна, поспешна, тороплива. На половину вопросов отвечаешь бездумно, механически. Лишь бы отстали. Некогда. Телефон разрывается, как в справочном бюро железнодорожного вокзала. Звонки в дверь… Вот в такой задерганной обстановке заявился ко мне Таранда с некой молчаливой дамой, мне не представившейся. Никакого восторга, видя меня в домашней обстановке, дама не проявила. Помнится лишь, что в глаза мне впрямую она ни разу не заглянула. Вроде стыдилась чего-то.

Наша троица усаживается за стол в передней. Молчаливая дама скромно умещается на самом краешке стула. Того гляди упадет. Поспешно раскрывает неказистую канцелярскую папку. И указывает заготовленною ручкой место, где я должна поставить свою подпись.

Обаяшка лучезарит свои улыбки за двоих. Нынче в ходу бросаться на человека с объятиями и поцелуями с такой исступленной радостью, словно стоящий супротив полузнакомый субъект — есть и твоя мать, и отец, и сын, и возлюбленный, но в одном лице, — только-только вернувшийся после десятилетней разлуки с заполярной каторги. Такая манера мне всегда была неприятна. Между внятных восторгов и восклицаний я смогла лишь «невнятно» понять, что мне надо что-то подписать. Что подписать? Зачем?

— Майя Михайловна, дорогая моя, балету необходимо помочь. Так все трудно…

— Что подписать? На какой срок?

— На два года только. Можно мы присядем на секунду?..

— А что здесь написано?