Мансур Абдулин - От Сталинграда до Днепра

Мой друг-балагур успокаивает нас: «Человек на восемьдесят процентов сатаит из вады! В кажном из нас по три-четыре ведра, больше, чем у вирблюда! Без вады прадюжим недели три аль четыре! Без харчей тожи протяним столька жи! Патаму, шта в нас па три пуда ливеру!» За эти десять дней мы превратились в ходячие и лежачие живые скелеты. Через кожу, которая превратилась в пергаментную бумагу, просвечивались наши черепа с большими черными круглыми дырами вместо глаз. Губы высохли, и зубы оставались постоянно открытыми. Кто-то из наших пошутил: «Нам бы теперь в руки взять косы и повесить на груди плакаты «Смерть немецким оккупантам!».

И наконец ночью к нам с тыла приблудилась кухня другого батальона, повар которой хотел было повернуть назад к «своим», но наши хлопцы взяли его в плен и опустошили котел с «чужой» кашей. В ту же ночь перед рассветом к нам прибыли и газетчики с блокнотами и фотоаппаратом-«гармошкой». А у нас нет сил рассказывать, как мы тут стояли… А потом и сфотографировали нас. Через день мы прочитали в газете о своем героизме, но почему-то не поместили наши портреты. Наш комиссар пояснил так: «Снимки получились нефотогеничными…» Разве можно показывать в газете живые скелеты?!

Великой радостью было получить из нашего глубокого тыла письмо, весточку, посылку. В каждом ящике со снарядами, минами, патронами мы находили приятные сюрпризы. Тут и записка с адресом для заочной дружбы с девушкой… Тут и кисеты с махоркой. На кисетах вышивка, и сразу видно чья: вышито взрослой девушкой или детской рученькой. Мужики — пожилые солдаты предпочитают с детскими вышивками, а парни наши — нарасхват те кисеты, которые вышиты невестами. И не ошибались!

В кисете найдешь письмо и фото. Кому повезет — герой дня! Некоторые «герои» сразу пасуют и предлагают письмо и фото кому-нибудь из товарищей. А «пасует» парень потому, что у него дома невеста есть и он давал ей клятву в верности своей…

На кисетах вышиты слова:

«Смерть немецким оккупантам!»

«Ждем с победой!»

«Привет от девчат-комсомольцев колхоза «Заря коммунизма»!

«Отомсти за моего погибшего отца!»

«Отомсти, солдат, за погибшего моего братика!»

И мы, кому доставался такой кисет, обязательно выполняли наказ: следующего же уничтоженного тобой гитлеровца мысленно отнесешь на счет этой вышитой на кисете просьбы. А носили мы их, кисеты, на ремнях поверх одежды, чтоб видно было.

Часто в зимний период под Сталинградом мы получали посылки из моей родной Сибири с теплыми вещами: носки шерстяные, шарфы, рукавицы-«мохнашки» или связанные из шерсти свитера…

Получая посылки с подарками, мы ободрялись. Чувствовали, что здесь с нами, в окопах, вся наша страна…

28 декабря 1943 года благодаря нашим полковым разведчикам во главе с Богдановым Андреем, которые добыли «языка», стало известно, что гитлеровцы приготовились «поздравить» нас с наступающим Новым, 1943 годом ровно в полночь 31 декабря. Поэтому наше командование приказало нам срочно занять новые огневые позиции и приготовиться к упреждающему артиллерийскому удару по гитлеровским батареям. В этот день в результате нелегкого, но успешного боя мы захватили у немцев удобную для нас балку, к полночи успели окопаться и вырыть для себя «норы» и «берлоги», в которых собирались хорошенько отдохнуть и выспаться. Наш ротный, чуть ли не со слезами на глазах, выдавил из себя команду: «Рота! Минометы на вьюки!» Мы, до предела уставшие и измученные, сильно расстроились. Но приказ есть приказ. Проклиная все на свете, мы все же обязаны были подчиниться ему и стали «навьючиваться».

Наша огневая позиция превратилась в растревоженный пчелиный улей. Со всех сторон до меня доносятся проклятия судьбе и злобные выкрики: «Хлопцы! Это предательство или в лучшем случае издевательство!» Слышу и ответы: «Да заткнись ты! И без тебя тошно!» Мне тоже обидно до слез, и появляется подленькая мыслишка: «Лучше бы мне погибнуть, чем так мучиться!» Даже мне, девятнадцатилетнему шахтеру, привыкшему с малолетства к тяжкому труду, бывает невмоготу, а каково тем, кто только что окончил девять или десять классов? Или тем, кто никогда не трудился физически? Наконец наша рота во главе с ротным двинулась цепочкой по крутому откосу балки наверх, в степь, где свирепствовал ураганный, сшибающий с ног ветер. Если бы мы не были придавлены к земле своей тяжелой ношей, этот ураган унес бы нас, как перекатиполе, незнамо куда! Песок, пыль и мелкое ледяное крошево вмиг забили нам глаза, ноздри и рот, попали даже под одежду. Тридцатиградусный мороз пробирает до мозга костей. И мне кажется, что я совершенно голый. Наклоняюсь навстречу урагану, чуть не доставая носом до земли, и, теряя последние силы, двигаюсь за ротным. И вдруг как будто кто-то мне в спину, под левую лопатку, воткнул шомпол, который пронзил сердце. Я упал вниз лицом на замерзшую землю. В мозгу промелькнуло: «Ну вот, Мансур, кажется, все!» Лежу, не имея сил пошевельнуться от колющей боли в сердце, даже глубоко дышать не могу — больно! Такого со мной еще никогда не было. Через некоторое время боль в сердце начала утихать. Мне показалось, что кто-то начал вытаскивать из меня шомпол. Постепенно я начинаю дышать все глубже и глубже. Наконец чувствую, что уже смогу встать и продолжать двигаться. Я смотрю на небо и на круглую холодную луну. Черные рваные тучи несутся с севера на юг, похожие на большие дикие табуны монгольских лошадей без всадников.

После получасового мучительного перехода наш ротный взмахом руки дал нам понять, что мы должны тут залечь, как моржи на льдине, а сам со своим связным исчез во тьме, видимо, отправился в стрелковую роту для выяснения нашего местонахождения. Через минут пятнадцать они вернулись, и ротный приказал нам окопаться «в полный профиль». Я взглянул на трофейные карманные часы: было час ночи, до рассвета оставалось не менее восьми часов. Я, как парторг роты, был обязан подняться и начать выполнять и этот невыполнимый приказ, а я не мог — у меня не было сил…

Первыми поднялись мои товарищи Суворов Павел, Худайбергенов Фуат, Латып-ака и другие.

У Суворова в руках пудовая трофейная артиллерийская кирка — двурогая, насаженная на метровое дубовое кайловище. Рога у кирки кривые, по семьдесят сантиметров длины каждый и с продольными ребрами жесткости. Один рог — пикой, другой — стамеской. Благодаря этой кирке наш расчет всегда первым влезал в землю-матушку. Вся рота пользовалась ею, хотя никто не соглашался таскать ее на себе, кроме самого Суворова. Звали мы ее «полундрой». За то, наверное, что была похожа на морской якорь. Все взоры сейчас обратились к этой «полундре». Но Суворов выглядел угрюмым и обреченным. Он стоял, опустив свою бородатую голову на грудь и опершись о кайловище обеими руками. Потом приподнял и, взмахнув бородой, рявкнув, с силой опустил. Вот теперь, когда прозвенела шведская сталь и я увидел сноп красных искр из-под полундры, я окончательно понял, что нам «хана». И все это поняли. Обычно молчаливый Фуат прокричал мне в ухо: «Прапал наше рота!», чуть отошел от меня в сторону и застыл как каменный истукан с тоскливым монгольским лицом. Действительно, пробовать силу после горняка Суворова не имело смысла.