Дмитрий Быстролётов - Пир бессмертных: Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Возмездие. Том 1
Жаба стал осматривать меня более внимательно. Ощупывая, спрашивал:
— Здесь болит? А здесь? Тэк-с… Тэк-с… Повернись, гад. А здесь? В этом разрезе?
Потом приказывал мордобойцам:
— Отведите обратно. Пусть еще полежит пару дней, работать с ним рано.
Но иногда, по его мнению, можно было сразу приступить к делу. И они работали. Честно — с диким ревом и страшно искаженными лицами, но осторожно выдерживая дозировку. Это несоответствие бросалось в глаза. «Рев и лица — театр, — решил я. — Психологическая атака».
Нерабочие периоды отдыха все удлинялись. Я чувствовал, что сдаю, что слабеет сердце: оно у меня всегда было не на высоте. Время шло. Следствие не двигалось. Пока однажды ночью Жаба не объявил, что у него нет больше времени возиться со мной и что начальство разрешило убить меня, если только я не соглашусь писать. В эту ночь он применил новые методы принуждения — от избиения руками и ногами перешел к инструментальной обработке, и я действительно почувствовал близость смерти. «Все, — подумал я. — Надо решаться. Смерть — не выход: она — конец борьбы. Надо бороться дальше. Сопротивление может быть и гибким, не только таким, как теперь — лоб в лоб. Хорошо смеется тот, кто смеется последним».
Под утро практикант Шукшин разобрал мой шепот: «Буду писать». Меня усадили к столу. Жаба вложил мне в пальцы ручку и сам стал водить моей рукой по бумаге, царапая заявление Народному Комиссару Внутренних дел о добровольном признании.
На носилках меня принесли сначала в больницу, потом — в камеру. Я отдыхал неделю. Следствие наконец тронулось с мертвой точки.
— Тэк-с, тэк-с. Здоров, Митюха! — приветливо закричал полковник Соловьев, едва меня втащили в кабинет. — Отдохнул? Прекрасно! Выглядишь как огурчик! Давно бы так! А то и нас замучил, и себя: с нехорошей стороны показал себя, с очень нехорошей! Ну, кто старое помянет, тому глаз вон. Садись! Раньше мы работали одни, а ты саботировал, боролся. Теперь будем работать вместе в этом разрезе — дружно, сообща: ты будешь диктовать, я — записывать. Теперь ты, Митюха, вроде хозяин, а я — хорошенькая секретарша при твоей персоне! Ха-ха-ха!
Соловьев позвонил. Вошла благочестивого вида старушка в белом фартуке и наколке.
— Чай будешь пить, Митюха?
— Буду.
— С лимоном?
— С лимоном.
— Молодец. А бутербродов в этом разрезе хочешь?
— Хочу.
— Правильно. Тэк-с, тэк-с… Люблю людей с хорошим аппетитом: в здоровом теле — здоровый дух! Принесите еду, мамаша, два стакана сладкого крепкого чая с лимоном и пять бутербродов. Разных. Получше которые. Живо!
Мамаша обернулась в два счета: видно, буфет находился где-то близко.
— Ну, что ж, Митюха, действуй! А я открываю твое дело в таком разрезе: ни дать ни взять — летописец Пимен, правда?
Я принялся уплетать бутерброды, а Соловьев не спеша, несколько торжественно начал заполнять первую страницу формуляра — написал фамилию, имя, отчество и прочее. Потом вытащил из стола коробку с письмами и бумагами — я узнал архив матери. Соловьев склонил голову набок, перебирал письма и рассматривал фотографии.
— Замечательные раньше умели делать снимки в таком разрезе, а, Митюха? Не то, что теперь: наши советские — серые, кривые и косые — черт знает что, взять в руки отвратно! А царского времени фотки — гляди-ка с золотым обрезом, а бумага какая! А? Подержать в руке приятно! Медали какие-то, орлы… Да-а, другое было время, что и говорить… Тэк-с… Тэк-с… — Он закурил. Потом спохватился. — Ты кончил чай? Закури в таком разрезе!
Подошел, предложил коробку. Чиркнул спичкой. Мы молча затянулись. Юркая старушка убрала поднос со стаканами и тарелочкой.
— Ну-с, Митюха, начинай. Ты говори, а я послушаю. Потом сформулируем вопросы и ответы, чтобы получился протокол по всей форме. Начинай.
Справа и слева в кабинетах шли допросы в их первой, физической стадии: из-за стен слышалось рычание следователей, стоны и крики арестованных, иногда звуки падения тела или стула. Временами наступала страшная тишина. Я мучительно ждал. Потом вдруг снова раздавался пронзительный вопль, свирепое рычание и все продолжалось дальше. Теперь я собрался с силами, оторвался от окружающего и дрожащим голосом начал:
— Признаюсь, что я пробрался в святое святых нашего государства — в советскую разведку и там…
Соловьев, до того мерными шагами ходивший по обширному кабинету, вдруг одним прыжком подскочил и зажал мне рот рукой. Я растерялся. Этого я не ожидал.
— Ты что, дурак… Что это на себя валишь?… Лопух! Тебе в Бутырках материалы обвинения показывали? А? Не понял, дубовая голова?
Он нагнулся ко мне и зашипел в ухо:
— Ты — бывший студент из Праги! В те годы там тебя кто-то завербовал, и ты сам кого-то из студентов тоже завербовал. Понял теперь? Все понял? Ох и болван же ты, а еще доктор двух наук! Простых вещей не понимаешь! Куда полез, а? Эх…
Потом отскочил и совершенно по-другому, спокойным и деревянным голосом чиновника сказал:
— Прошу, арестованный, кратко охарактеризовать контрреволюционную организацию «Союз студентов граждан СССР в Чехословакии» в таком разрезе: цели, средства борьбы с нами и ваша собственная роль в этой борьбе. Я слушаю. Тэк-с… Тэк-с…
И он опять зашагал по ковру. Я пришел в себя. Начал:
— Союз студентов граждан СССР был организован нашим советским полпредством и на наши советские деньги. Он…
Опять скачок ко мне. Шипение в ухо:
— Идиот! Скотина безмозглая! Баран! Союз был организован чехословацкой полицией и на ее деньги! Повтори!
Я совершенно растерялся:
— Союз был организован чехословацкой полицией и на ее деньги…
Соловьев удовлетворенно кивнул головой:
— Правильно. Молодец! Теперь дальше и в том же разрезе. Сколько денег тебе платили в полиции?
— М-м-м. Я не знаю.
— Не помнишь, ты хочешь сказать? Сволочь! Фашист! Я тебе напомню: тысячу крон в месяц. Правильно?
— Д-д-а. Тысячу.
— Вспомнил точно? Мне нужна точная цифра. В протоколы фантазии и догадки не записываются. Так-то! Тысячу?
— Тысячу!
— Отвечай в том же разрезе, но повеселее. Не стесняйся! Тысячу?
— Тысячу!
— Давно бы так, Митюха! Ну, теперь ты уже начинаешь понимать, как надо помогать следователю? Хорошо! Пошли дальше. Тэк-с, тэк-с… Однако же я вижу, что тебе нужно растолковать все еще раз. Послушай и пойми меня, чтоб потом все у нас с тобой шло гладко, без сучка и задоринки. Я о тебе забочусь, Митюха, пойми мои слова только в таком разрезе.
Соловьев остановился и минуту смотрел на меня молча, как человек, готовившийся открыть собеседнику какую-то тайну или необычайно глубокую и важную мысль. Потом начал медленно, подчеркивая каждое слово движением руки:
