Борис Дьяков - Повесть о пережитом
— Батя, дай «калики-моргалики»…
Он наотрез отказывал. Тогда уголовники сняли с доктора «закон».
Играя в карты, поставили на кон жизнь Флоренского. Проиграл матерый бандит Рыбалко. Он и должен был добиться от упрямого врача ампул, а не даст — убить.
Николай Дмитриевич входит в палату. С койки поднимается Рыбалко.
— Доктор! Последний раз: дашь или не дашь?
— Нет!
Рыбалко выхватывает из-под матраса печной колосник.
— Квиты! — кричит он и ударяет Флоренского по голове.
Николай Дмитриевич падает, обливаясь кровью. Бандит наносит еще два удара. Фельдшер Медников и четверо больных едва оттаскивают его от Флоренского. У доктора перелом основания черепа. Трое суток без сознания. И трое суток к первому корпусу, где лежал этот человек, спасший жизнь сотням заключенных, приходят больные из всех корпусов — встревоженные, подавленные: «Как доктор?» «Жив ли?»…
В раздаточную вызвали меня и Флоренского одновременно. Ему сразу две посылки. Кузник шутливо заметил:
— Богатеешь, доктор…
— Ну что ж! У богатого всегда родственники найдутся.
Лейтенант спрятал от глаз Николая Дмитриевича крышку ящика с обратным адресом, стал допрашивать:
— Откуда ждешь?
— Из Омска.
— Так… Кто шлет?
— Чусовитина, Васса Ефимовна.
— Так… Кем доводится?
— Сестра жены.
— Так… А жена где?
— Вы же знаете! В Воркуте. Заключенная.
— Гм… А срок?
— Тоже знаете! Двадцать пять, как и у меня.
— Вопросы для порядка… А вторая посылка от кого, откуда?
Флоренский с недоумением посмотрел на Кузника, пожал плечами:
— Не представляю!
— Ой, доктор… Режим нарушил, списывался!
— С кем?
— С кем, с кем… С другим лагерем! С женой!
Николай Дмитриевич растерялся от радости.
— От жены? Но что она может… Голый голому рубашку не пришлет.
— А вот и прислала. Открывай, Эмир!
В ящике были шерстяная безрукавка, вышитая наволочка, полотенце и носовой платок с буквами «Н. Ф.» на уголке.
— Наташа… — чуть слышно проговорил Флоренский и обеими руками схватил вещи. Стоял неподвижный. Закрыл глаза.
— Давай следующую! — вздернув плечом, распорядился Кузник.
Мою посылку начал проверять Крючок. Вынул пачку газет, два «Огонька».
— У тебя старушка правильная. Чего нельзя, не ложит… Сколько писем, говоришь, получил за год?
— Больше трехсот.
— Это да…
Крючок снисходительно просматривал посылку.
— Балует она тебя, жинка-то. Ишь, чего наслала!.. Ну ладно, черт с тобой, забирай и ящик. Забирай, забирай! Разрешаю. Переплетчику отдашь… Стой! А это чего? — Он нашел упакованный в вату флакон. — Вот те и правильная! Деколон впихнула!.. А ну-ка, ну-ка…
Залюбовался флаконом.
— Оставлю, так выпьешь, а?
— Травиться не собираюсь. И вообще, я непьющий.
— Непьющий, некурящий… — бурчал Крючок, нюхая одеколон. — Святой, да и только! Как бы тебя отседова живым на небо не утащили.
Он отвинтил пробку флакона, подошел ко мне.
— Руки по швам!
И вылил на меня весь одеколон.
Мокрые пятна покрыли черную лагерную куртку. По лицу стекали прохладные струйки. Откровенно хохотал Крючок, трясся от смеха Кузник, хмурился Эмир.
— Зря загубили! — спокойно сказал я, вытираясь носовым платком. — Лучше взяли бы себе для бритья.
— Не положено! — сразу насупившись, ответил Крючок.
Я нес ящик по двору. С надеждой думал: «Давно нет ответа из Москвы на пятое заявление. Может, жалоба возымела действие? Должны же в конце концов разрубить гордиев узел!»
Был ясный день. Солнце щедро дарило свое тепло. Но временами врывался холодный ветер, хлопал дверями бараков, гудел под крышами. Как хотелось, чтобы он повалил этот темный забор с колючей проволокой и распахнул перед нами весеннюю ширь!
Скоро пойдут дожди и налетит человекоубийственная мошка. Пока же — дыши! Жаль только, нет в зоне ни одного дерева. Вон они — на кладбищенском холме для мертвых… В прошлом году поступил приказ усилить режим. Запретили самодеятельность, кино, предложили «отюремить» дворы. Была в больничной зоне одна кривобокая, но все же хотевшая жить береза — срубили. Заключенные, ползая на коленках, выдергивали, выпалывали траву, наказывали землю… Теперь приказ этот отменили. В клубе возобновились репетиции. Стала снова появляться кинопередвижка — с экрана звала нас к себе большая жизнь… Около медицинской канцелярии разбили клумбы, посадили цветы… Вот только зеленую березу не вернуть…
Когда я вошел в канцелярию, там был один Толоконников. Сидел на низкой скамеечке, держал на коленях старую, испачканную клеем доску (это его «верстак»!) и переплетал папки, книжки. Он с наслаждением курил. Дым выпускал столбиком вверх и всякий раз упирался взглядом в потолок, словно что-то искал там. При малейшем скрипе двери с ловкостью фокусника прятал в хлебный мякиш самодельный трехсантиметровый ножик. Кузник отобрал уже два таких «кинжала»: по режиму не положено!
— А как же переплетать? — недоумевал Толоконников.
— Да хоть пальцем!
Петр Степанович кивнул на кабинет главного врача и — шепотом:
— Перепелкина здесь. Закрылась, плачет… Один на операции у Паникова помер. Она ассистировала!
— Но она-то не виновата!
— Тсс!.. Ну и что же?.. Человек!
Я поставил посылочный ящик на стол.
— Давайте чаевничать, Петр Степанович?
Из кабинета вышла Перепелкина. Молча протянула мне историю болезни умершего. Молча ушла.
В канцелярию влетел Юрка.
— Привэт, молодежь! Как оно живется на склоне древних лет?.. Этап с ноль тринадцатой!
Положил на барьер формуляры и листок с направлениями. Шестеро шли в туберкулезный, трое — в хирургический, один — в глазной, один — в морг.
— Опять «при попытке»? — спросил я.
— Хуже! Вызвали старикана на освобождение, он от радости и отдал концы. Привезли на срочное вскрытие, а профессор в кандее!
— Посадили Заевлошина? — поразился я.
— Подумаешь, персона грата! — хмыкнул Юрка. — Он же не только трупы потрошит, еще и санврач. А в рабочем бараке нашли клопа. Вот профессору и влепили пять суток. Привэт!
И Юрка выскочил из канцелярии.
За окном сгущалась синяя дымка. Чуть розовело небо. Эмир и Крючок несли посылки коечным больным. Прошел, печатая шаг, толстолицый старшина режима Нельга — гроза надзирателей. За ним — Кузник: руки в карманах, голова из стороны в сторону так и ходит… Показалась вдали операционная сестра Череватюк. Она же начальник медицинской канцелярии и секретарь партийной организации больницы. Шла быстро. Шинель нараспашку. На гимнастерке поблескивали четыре боевых ордена. Надевала их Череватюк в особо важных случаях. А почему сейчас?.. Лицо у нее молодое, с темно-карими глазами, привлекательное, только нос немного великоват. Была Череватюк постоянно чем-то встревожена, не выпускала папиросы изо рта, курила неистово. А то, случалось, подолгу сидела, глядя в одну точку, и было непонятно: слушает она тебя или нет…
