Моя жизнь. Записки суфражистки - Эммелин Панкхёрст
«Власти не осмеливаются перенести это дело на рассмотрение суда присяжных, – заявила она, – потому что прекрасно знают, что суд наших сограждан оправдал бы нас подобно тому, как в свое время был им оправдан Джон Бернс, обвинявшийся в деянии, более опасном для общественного спокойствия, чем то, какое совершили мы. У нас отнято право быть судимыми судом присяжных. Мы лишены также права апеллировать против приговора судьи. Этот процесс весьма заботливо инсценирован».
По поводу листка она сказала: «Мы не отрицаем, что напечатали этот листок; из нас троих никто не желает отказываться от ответственности за сделанное. Да, мы напечатали и устроили распространение листка, мы поместили в нем фразу: «Помогите суфражисткам произвести натиск на Палату Общин». Мы не считаем нужным оправдываться в этом. Хорошо известно, что мы предприняли этот шаг с целью выставить определенное требование, – а это, согласно британской конституции, мы имели полное право сделать».
«Во всем, что суфражистки делали, во всем, что они когда-либо смогут сделать, – заявила моя дочь, – они лишь идут по стопам мужчин, находящихся ныне в Парламенте. «Мистер Герберт Гладстон сказал нам речь, которую я прочла ему, что для победы одних лишь доводов недостаточно. И так как мы не можем надеяться победить в силу одних аргументов, то необходимым оказывается другими средствами сломить ожесточенное сопротивление правительства нашему требованию гражданских прав. Он говорит: «Смелее, боритесь, как боролись мужчины». А потом, когда мы демонстрируем свою силу и привлекаем на свою сторону народ, он возбуждает против нас преследование. Второй пример – мистер Ллойд-Джордж. Вся его карьера – это сплошная цепь возмущений. Он заявил, что если мы не получим права голоса, – обратите на это внимание, – мы вправе будем прибегнуть к методам, какие пришлось усвоить мужчинам, а именно, разломать решетку Гайд-Парка». Она привела слова Джона Морлея о беспорядках в Индии: «В Индии перед нами сильное движение – и во имя чего? Во имя того, что мы сами привыкли считать желательным, и если мы не будем в состоянии примирить порядок с удовлетворением этих стремлений и идеалов, то вина в том будет лежать не на индусах, а на нас – это будет означать банкротство британской государственной мудрости». – Примените эти слова к нашему делу», – добавила она.
«Имейте в виду, что мы требуем у либеральных государственных людей того, что представляется нам величайшим благом и важнейшим правом, – и если нынешнее правительство не умеет примирить порядок с нашим требованием безотлагательного дарования нам избирательного права, то это будет означать банкротство их государственной мудрости. Да, их государственная мудрость уже обанкротилась. Они утратили общественные симпатии. Только здесь, в этом суде, имеют они хотя бы какую-нибудь надежду встретить поддержку.
Дочь моя говорила страстно и горячо, в своем негодовании употребляя иногда выражения, выводившие из себя судью. Поднявшись в свою очередь, я постаралась сохранить спокойствие, которое, однако, не чувствовала. Я повторила все то, что сказала Кристабель по поводу неправильности суда над нами и коварства правительства; я протестовала против расправы над политическими преступниками в общем полицейском суде. И затем я рассказала свою жизнь, познакомила со своим опытом в качестве попечительницы бедных и регистратора рождений и смертей, объяснила, как я поняла вопиющую необходимость изменения положения женщин, реформы законов, касающихся их и их детей, и справедливость превращения женщин в самоуправляющихся граждан.
Закончила я следующими словами: «Мы здесь, на скамье подсудимых, не потому, что явились нарушительницами законов, а потому, что стремимся стать созидательницами законов».
Дюжие полисмены, репортеры и большая часть посторонней публики прослезились, когда я закончила. Но судья, закрывавший во время моей речи свое лицо рукой, все же настаивал, что нас правильно привлекли к общеполицейскому суду, как подстрекателей к мятежу и беспорядкам. И ввиду того, что мы отказались дать обязательство не нарушать общественного порядка, он приговорил мистрисс Драммонд и меня к 3-месячному тюремному заключению, а Кристабель – к 10-недельному.
Глава IV
Очутившись в Холлоуэйской тюрьме, я прежде всего потребовала начальника ее. Когда он явился, я сказала ему, что суфражистки решили не допускать отныне обращения с собой, как с общеуголовными заключенными. Во время суда над нами два министра признали, что мы политические преступники, и потому мы отныне отказываемся подвергаться личному обыску или раздеваться в присутствии надзирательниц. Затем я лично потребовала для себя права, – и я надеялась, что остальные последуют моему примеру, – говорить с моими друзьями во время прогулки или во всех тех случаях, когда мне удастся соприкасаться с ними. Начальник, подумав, согласился признать первые два требования, но заявил, что запросит министерство внутренних дел, прежде чем решится позволить нам нарушить правило о безмолвии. Нам позволили переменить одежду на тюремную без свидетелей и поместили нас в соседних камерах. Я мало, впрочем, от этого выиграла, потому что через несколько дней была переведена в больничную камеру ввиду болезненного состояния, всегда постигающего меня в тюрьме. Здесь посетил меня начальник тюрьмы, принеся неприятное известие, что министр отказал мне в разрешении разговаривать с моими товарками по заключению. Я спросила его, будет ли мне позволено, когда я поправлюсь, гулять с моими друзьями. На это он согласился, и скоро я испытала удовольствие видеть мою дочь и других друзей и гулять с ними по мрачному тюремному двору. Мы ходили взад и вперед гуськом, на расстоянии трех-четырех шагов одна от другой, под надзором не спускавшей с нас своих неподвижных глав надзирательницы.
К концу второй недели я решила прервать насильственный обет молчания. На прогулке я вдруг окликнула свою дочь и велела ей остановиться, пока я не поравняюсь с нею. Она, разумеется, остановилась, и мы, взявшись за руки, начали тихо беседовать. Надзирательница подбежала к нам и сказала, что она должна слышать решительно все, что мы говорим. На это я ответила: «Пожалуйста, но я настаиваю на своем праве разговаривать с дочерью». Другая надзирательница поспешно ушла со двора, а затем вернулась с несколькими надзирательницами. Они схватили меня и быстро увели в камеру, причем суфражистки-узницы во всю силу своих голосов приветствовали меня за мой поступок. За свой «мятеж» они получили три дня карцера, а меня постигла гораздо более суровая кара. Отнюдь не раскаиваясь в сделанном, я сказала начальнику, что ни за что снова не подчинюсь правилу о безмолвии, каким бы наказаниям он не подвергал меня. Запрещать матери говорить с дочерью – гнусно и бесчеловечно! За это
