Сергей Волков - Зарождение добровольческой армии

В Кизитеринке были знакомые, я думал зайти спросить, не заходил ли кто из наших, но мне не хотелось расставаться с бричкой. Ведь было сравнительно легко, удобно, а главное — быстро. Меня обуяло чувство движения вперед, и как можно скорее. Я все время вглядывался по сторонам. Мне очень хотелось увидеть кого‑нибудь из тех, кого я ищу.

Нагнали настоящие строевые части, идущую пехоту. Сбоку небольшие группы кавалерии, вереницы артиллерийских упряжек, орудия и все те же повозки, телеги, санки. Были пехотинцы, идущие цепочкой вдоль дороги. Дальше от дороги опять были видны всадники. Как были редки эти группы, и как мало было их! Я был уверен, что все главные силы были впереди, а это — так себе, обоз 2–го или 3–го разряда, за которым, конечно, должны быть крупные части, сдерживающие большевиков.

Не считаясь уже ни с пространством, ни со временем, я стремился вперед. По сути дела, это «вперед» была, конечно, дистанция не длинная. Но за Кизитеринкой я почувствовал, что ноги мои устали и «сидор» стал тяжелее. Впереди был какой‑то затор, и моя бричка шла уже шагом. Слева стояли вереницы повозок и людей.

И вдруг все разрешилось неожиданно и быстро. В одном месте у группы деревьев и каких‑то сложенных балок, сбоку дороги, пропуская всех, кто еще двигался мимо, стояло несколько военных повозок, две двуколки, оседланные лошади и довольно крупная группа солдат и офицеров. Офицеры стояли прямо у края дороги, разговаривая.

Поравнявшись с группой, в одном из них я сразу узнал офицера, бывшего у нас в большом доме и в нашем флигеле еще в декабре. Он и папа часто подолгу беседовали. Как‑то, уже после Рождества, он приезжал в экипаже, и папа с ним куда‑то ездил, потом ужинали у нас. Был и еще кто‑то. Тогда он был, кажется, подполковником. После Корниловского похода он был полковником. Если память мне не изменяет, его фамилия Сутоплатов.

Узнав его, я от радости бросил бричку с легким поворотом вправо, но пока я катил за бричкой, упор был на пятки. Как только я отцепился, мои снегурки носами попали в рыхлый снег и я с разгону клюнул. «Сидор» мотнулся по спине вниз и сбил мою папаху с головы. В общем, это была моя последняя точка движения вперед. От нее началось движение назад.

Кто‑то крикнул: «Эй, с повозки что‑то упало!» Другой голос, уже около меня, сказал: «Не что‑то, а кто‑то». И помог мне подняться, протягивая мне мою папаху. Было неловко. Сказав «спасибо», я, ковыляя на коньках, подошел к офицерам и, приложив ладонь к папахе, произнес:

— Здравствуйте!

Полковник Сутоплатов (буду его называть так) шагнул ко мне, положил левую руку на плечо, правой приподнял мою папаху. С полным удивлением в голосе он спросил:

— Боря, ты? Что ты тут делаешь?

Я стал рассказывать, что ищу своих, чтобы передать им теплое белье, башлыки, и что никого все еще не нашел.

— Да кто же тебя послал?

Я пояснил, что думал их найти на Екатерининской площади, с разрешения бабушки. Попутно рассказал обстановку дома и то, что, кроме меня, никто этого сделать не мог. И что без теплого им не обойтись. Он повел меня к сложенным бревнам. Подошли другие офицеры. Тут же стояло несколько юнкеров, кадеты. Сев на бревно, я стал снимать коньки с сапог. Сейчас они мне мешали. Снял «сидор» и держал его в руках. Сутоплатов (его имени отчетливо не помню) спросил: «Это все в мешке?» Я ему сказал, что там все в отдельных пакетах с надписями фамилий: моему дедушке Турчанинову, Пете Кобыщанову, Володе Посохину и студенту (его фамилию так и не могу вспомнить). Девочки наши свое забрали все, уходя в госпиталь в разное время. Он взял мешок, положил его на тут же стоявшую повозку. Рядом стоявший офицер сказал, что он знает всех и что они впереди. «Вещи им передадим, как только встретим».

Я поднялся с бревен, держа в руках свои коньки и палку, подошел ближе к полковнику и тихо спросил:

— Можно мне около вас остаться?

Он как‑то кашлянул, потом, глядя на меня, проговорил:

— Так, так. Посиди еще немного, отдохни. Мы сейчас будем двигаться.

Повернувшись, что‑то сказал. Несколько солдат или юнкеров с офицером подошли опять к дороге. Сам же полковник с офицером, который до того стоял рядом с ним, позвав его с собой, пошел к другим повозкам. Около меня стояли совсем молодые ребята — несколько юнкеров, солдат–добровольцев, кадеты, среди которых я заметил двоих. Когда я вставал, то обнаружил, что ростом эти двое далеко не выше меня, а один если не ниже, то такой же. Так что я не исключение и могу быть военным не хуже их. Я ведь верхом умею ездить, стреляю неплохо, все ружейные приемы знаю, плавать могу, и на коньках бегаю лучше многих, и ростом выше, чем другие шиб–зики в наши двенадцать лет, а на турнике десять раз самого себя выжимаю. Все это я прикинул, глядя на кадет и готовясь отстоять свое намерение усилить их войско своей персоной.

Окружившие меня расспрашивали, где я учусь, в каком классе, где живу, кто из родственников моих здесь в армии. На все вопросы я охотно и подробно отвечал. Один юнкер сказал: «А вы мой тезка». Тут подошел Сутоплатов, отозвал двух добровольцев, что‑то им сказал. Те ответили: «Слушаюсь», подошли к двуколке, сели на сиденье, поставили винтовки между ног и подъехали к дороге. Потом он подошел ко мне и при всех довольно громко сказал, насколько я помню, так:

— Вот что, Борис, я знаю, ты смелый и энергичный молодой человек, знаешь военное дело и понимаешь создавшуюся для нашей армии обстановку. Я тебе даю очень важное боевое поручение. Ты должен его выполнить с честью и немедленно. Возьми этот пакет, спрячь его хорошенько. Вернись домой и передай маме на хранение. Как только папа поправится, он должен его прочесть. Если тебя где задержат и этот пакет найдут, не бойся. Там написано просто и так, что никто ничего не поймет, кроме твоего папы. Если спросят, кто тебе его дал, скажи, что подобрал на улице. Обещаешь мне это выполнить? Это очень важно для всех нас.

Все это я выслушал со смешанными, охватывающими меня чувствами. До некоторой степени я был горд. Мне давалось «важное» задание. С другой стороны, я успел почувствовать себя здесь как‑то уютно, среди тех, к кому я стремился и с кем хотел быть, видя в них и во всей этой обстановке отражение того героического, красивого, о чем я так много успел прочесть, слышать и даже видеть. Кроме того, уже по здравом размышлении, мне не очень‑то улыбалось тащиться обратно в город, где уже не было белых, по ночным пустым улицам добираться домой, хотя я и сознавал, что там тепло, уютно, а главное, что мои волнуются. Возвращаться мне казалось все же страшным. Об этом я ничего не сказал. Взял тонкий конвертик, положил его за подкладку папахи и хотел уже сказать «до свидания» и уйти, проглотив какую‑то горечь и готовые слезы, набегавшие от какой‑то охватившей меня грусти, как Сутоплатов сказал, обняв меня за плечи и подводя к двуколке у дороги: