Карен Брутенц - Тридцать лет на Старой площади

В 30-е годы произошел поворот к вытеснению родных языков, окончательно закрепленный в Постановлении ЦК ВКП(б) и Совнаркома от 13 марта 1938 г. «Об обязательном изучении русского языка в школе национальных республик и областей». Вот пример, один из многих. Еще в 30-м году более 95 процентов детей коми-зырян училось в национальных школах. После войны обучение в Коми АССР шло на русском языке и детям запрещали говорить на родном даже на переменах — в точности, как в царскую пору. Образование на национальных языках стало в автономиях второстепенным, а за их пределами учиться можно было, как правило, только на русском. Национальные школы в крупных городах России с большим нерусским населением были закрыты. Давление осуществлялось и на союзные республики. В 1963 году в Кисловодске министр просвещения Армении Шаварш Симонян мне жаловался на последовательную линию Москвы: сократить образование на армянском языке и расширить — на русском.

В РСФСР к 1982 году школы существовали на 15 языках, кроме русского, но только на 4 из них — тувинском, якутском, татарском и башкирском — они были выше начальной ступени (1–3 классы). Школы на родном языке отсутствовали во многих городах Украины и Белоруссии. По словам президента Татарстана М. Шаймиева, национальный язык даже сейчас «на грани исчезновения, особенно в городах». Не в лучшем положении находится белорусский и ряд других языков.

На русском языке большей частью велась государственная и партийная документация в союзных республиках. Секретарь ЦК КП Эстонии Вайно говорил на заседании Секретариата ЦК КПСС в апреле 1990 года, что даже в 1988 году — то есть уже в перестроечный период — ни один документ из эстонского ЦК не вышел на эстонском языке.

Восточные языки — для отрыва этих народов от их культурных корней — были переведены на кириллицу или даже переименованы. Этому способствовала и тотальная атеизация.

Но и там, где обучение шло на национальных языках, на первом плане было изучение русской литературы, культуры и истории (к ней прежде всего сводилась история СССР).

Настойчиво внушалась мысль о «старшинстве» русского народа. Стала ритуальной формула «старшего брата», она звучала со всех официальных трибун, непременно присутствовала в пропагандистских документах, ее должны были произносить, сопровождая слащавыми — и часто неискренними — словами благодарности «великому русскому народу» едва ли не на каждом заседании. В ней были запечатлены существовавшая в СССР национальная иерархия и верховенство русской нации. Вряд ли ее можно квалифицировать иначе, как смягченную, облагороженную форму проповеди национального превосходства.

Шло националистическое переписывание российской истории, ее нарастающее и необузданное возвеличение. Начавшись в конце 30-х годов и разбушевавшись, пройдя через войну и послевоенные годы, этот процесс породил в конечном счете «Россию — родину слонов».

Народы, покоренные огнем и мечом, были объявлены добровольно присоединившимися к России или даже воссоединившимися с нею, а генералы-завоеватели, сброшенные с пьедесталов революцией, героями вернулись на страницы учебников. Территориальные приобретения царей, колониальные захваты самодержавия стали славными главами истории социалистического Советского Союза. Зато, например, Шамиль, еще вчера фигурировавший в качестве лидера национально-освободительной борьбы, был заклеймен как реакционер.

Постоянным мотивом официальной пропаганды было разоблачение национализма, напористые и настойчивые предостережения против него. Зато совершенно исчезла тема великодержавного шовинизма. Этот метод настолько укоренился, что продолжал действовать и в перестроечные годы. На Пленуме ЦК КПСС в декабре 1989 года первый секретарь ЦК Компартии Эстонии Вялас имел достаточно оснований заявить: «Здесь столько раз произносили слово «национализм». Но ни разу “шовинизм”».

В совокупности все это представляло собой гигантский, не столько объективный, сколько искусственный, всячески административно подталкиваемый и стимулируемый ассимиляционный процесс. На «границе» между русским и другими народами Советского Союза возник целый слой «полурусского» населения из инонационалов, не говоря уже о вполне обрусевших «нацменах», которые, вливаясь в русскую нацию, укрепляли ее полиэтнический характер. Разумеется, эти процессы в некоторой мере сказывались и на облике русской нации, на ее традиционных чертах. Все это подтверждается и данными переписей. Если в 1926 году были зафиксированы 194 этнические единицы, то в 1979 году уже вдвое меньше — 101. При получении паспортов детей от смешанных браков настойчиво убеждали записаться «русскими». Такой «обработке» подверглась и моя дочь.

Формула «советский народ как новая историческая общность» также имела в виду его формирование главным образом на основе русской нации, ее языка и культуры. Применительно к нерусским национальностям «советский народ» — это прежде всего форма обрусения в сочетании с определенной социально-идеологической унификацией. Или видоизмененная форма существования русского народа.

Правда, в республиках русские как «некоренная» нация тоже были объектом дискриминации, рассматривались как граждане второго сорта. Но к ним все же относились осторожнее, с инстинктивной оглядкой на Москву. Разумеется, это касалось русских как категории, но не участи конкретного русского человека.

Сталин и его наследники, несомненно, являлись русификаторами. Наверное, никто не сможет сказать, было ли это окрашено у «вождя» каким-то эмоциональным отношением, пиететом к русскому народу и великой русской культуре, благодарностью за его недюжинное «терпение», наконец, психологией обрусевшего человека, который больший католик, чем сам папа. Или же это было чисто головным продуктом и рождено стремлением иметь прочную базу государства («империи»).

Разумеется, русские, как нация, не несут ни малейшей ответственности за деяния российской бюрократии. Более того, хотя объективно эти процессы политически и демографически (в смысле прилива «новообращенных») выглядели выгодными русской нации, по сути они вряд ли отвечали ее интересам и в своем навязанном, насильственном аспекте явились скорее великодержавным выбором «безнациональной» тоталитарной власти. Кстати, мой жизненный опыт говорит о том, что именно в русской среде — среди людей очень русских по своему облику, корням и душевному складу чаще всего можно встретить тех, кто свободен от малейших следов национальной узости и высокомерия. К мне это понятно. Великому народу легче подняться над национальной ограниченностью, занять снисходительную позицию по отношению к националистическому «надуванию щек». А его «великому и могучему» языку вовсе ни к чему административное проталкивание — он сам отлично пробивает себе дорогу.