Андрей Снесарев - Письма с фронта. 1914–1917

Давай, золотая, твои губки и глазки, а также наших малых, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Целуй Алешу, Нюню, деток. А.

Дорогая женушка!

Только сегодня утром выехал наконец мой офицер в Киев, где он опустит два моих письма от 4.VI и от 6.VI и пошлет тебе 440 руб. (из них 66 руб. Осипа). Сегодня до обеда я был на празднике мусульман моей дивизии, где присутствовал на моленьи, потом поздравлял, сказал речь, а затем напился у них чаю. В конце концов они меня качали и вынесли на руках. Впечатление самое отрадное; это – люди, у которых еще не угасли государственные инстинкты и желания, которые понимают пользу дисциплины и не утеряли веру в своего Бога. Со мною были четыре моих офицера, и все они в восторге. Я оттуда пришел прямо окрыленный с думами о лучших исходах. Когда я сидел за столом, а рядом со мною магометане делали поклоны, прикладывали пальцы к ушам, умывали лицо и т. п., а затем мулла нараспев читал слово молитвы, я был проникнут уважением к тому религиозному настроению группы, которое чувствовалось всеми моими нервами. «Это меня более волнует и трогает, – сказал я Станюкевичу, – чем крики и пафос на любом митинге, а между тем здесь нет ни шума, ни крика, ни пафоса… здесь только тихая и искренняя молитва. И как в душе посмеялся бы над этими бедными людьми, над их темнотою, какой-либо товарищ, но сумел ли он сделать их более счастливыми, если бы лишил их скромного, скажем, узкого и несложного «Бога»… нет, он сделал бы их лишь только более несчастными».

Дома меня ждала весть о неудаче к северу от меня, о чем вы теперь, вероятно, уже знаете из газет. Наши друзья подбираются к Ивану Львовичу… и если ему придется бросить свое насиженное место, это будет тяжко, а между тем это очень возможно… осталось каких-либо 25–30 верст.

Вчера я получил твое письмо от 25.VI, а позавчера от 26.VI; это, как я тебе уже писал, было очень нервно. Ты пишешь, удовлетворяют ли меня твои вырезки; детка моя милая, уж одно то, что ты берешь в свои лапки ножницы и вырезываешь и я здесь могу поцеловать места, до которых ты коснулась своими пальчиками, уже это доставляет мне огромное удовольствие… я к тебе ближе, я тебя больше чувствую. Кроме того, ты так меня знаешь, и твой подбор так отвечает моим вкусам и привычкам, что мне кажется, будто я сам для себя делал эти вырезки. Они трех жанров: статистико-экономические (это моя постоянная слабость), отвечающие моим воззрениям или чувству патриотизма и, наконец, забавно-эффектные, как, напр[имер], «По Шариату» на Кавказе с участием Караулова… сначала правую руку, потом левую: просто и назидательно. Вчера представитель комиссариата посетил меня, и мы много с ним разговаривали: он, по-видимому, соц[иал]-революционер, славный, искренний и простой человек. Я с ним проговорил не менее часу, и мне доставляло истинное удовольствие видеть, насколько этот хороший человек верил, что все у нас идет к успокоению и ладу… «Революция теперь кончила свое дело, – говорил он мне, садясь в автомобиль, – и начинается созидание». Я не все понимал, что он мне говорил, или, точнее, не всегда улавливал содержание, которое он вливал в известные и мне слова, но в глазах его светилось столько веры, и некрасивое лицо озарялось такой самонадеянной улыбкой, что начинал верить и я… а кто знает, может все завершится какою-либо большой и неожиданной удачей! Кто знает, ведь чудеса бывали и бывают! Он вчера уехал в один из полков, и я в качестве проводника дал ему Осипа; сейчас уже 16 часов, а моего Осипа все еще нет; видно пара всерьез занялась уговорами. Они были забавны, сидя рядом: казак терской справа и соц[иал]-революционер – слева. Я задал офицерам вопрос: что получится после их приезда: Осип ли в качестве соц[иал]-революционера или комиссар в качестве терского казака. Как оба люди искренние, они найдут точку схода.

Получил от дяди Вани письмо. Он, думая, что я в своей дивизии непостоянен, чуть не отказался от мысли воспользоваться моими услугами, но теперь изменил свой план и просит меня взять Ваню к себе. Он служит в Харькове, в 30-м пехот[ном] запасном полку. Буду писать командиру этого полка. Очевидно, Ване стало уже невтерпеж пребывание в запасном полку… оно верно, что не мед, особенно при культурности Вани, о которой пишет дядя и которая всюду, конечно, уязвляется до глубины духа.

Только что ко мне заезжал проститься Скобельцын, который отстранен от дивизии. Он был рядом и левее меня. Отстранил его Гутор, который сам сейчас отстранен. На место Гутора назначен Лавр Георгиевич, о котором в газетах пишут очень тепло и красиво, как о народном герое. Я рад за этого хорошего человека и моего личного друга.

Давай, моя золотая, твои глазки и губки и наших малышей; я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Целуй Алешу, Нюню, деток. А.

Дорогая женка!

Писать тебе сейчас очень трудно, но стараюсь, чтобы ты была спокойнее. Через день я, вероятно, буду у порога родины, у того места, как мы называли некоего барона. Делиться переживаниями не буду, так как мои сведения всегда отстанут от газет. Неделю тому назад выслал тебе 440 руб., но дойдут ли при теперешней суматохе? С Ник[олаем] Фед[оровичем] часто говорим о тебе, и вчера он удивил меня фразой: «Могу себе представить, как страдает теперь ваша супруга». Сам он накануне начавшегося у нас отступления, 7.VII, писал своей невесте такие строки: «Я должен тебе открыть, что по моему мнению в России нет армии, и это наша страна скоро узнает в ужасной картине». Мы с ним болтали сегодня утром, проезжая верхом по степной равнине, покрытой на огромном пространстве нескошенной и разросшейся травой. Это было красиво; утро тихое и прохладное. Но людская природа так мало гармонировала с настоящей. Я ехал позади своей дивизии с группой казаков, а затем на походе ее обогнал. Дезертиры всюду, и это самое тягостное: они идут, спят, бродят по селам. Я их усовещиваю, ругаю, но они мне так противны, что никаких сил моих не хватает.

У дороги горит покинутый автомобиль, и мы с любопытством его рассматриваем. Твой супруг превратился в какую-то успокаивающую машину: всё так нервничает и всё ко мне. Ник[олай] Фед[орович] мне в этом прекрасно помогает. У нас центр спокойствия, и чем дальше от нас, тем больше волнения. Я многое вспоминаю из практики Павлова и только теперь понимаю, насколько его правила были умны и сообразованы с обстановкой. Игнат мой загрустил, и я его понимаю, – от него уже не так далеко, но он храбрый человек и держит себя прекрасно. Осипа позавчера выругал: вздумал бурчать на меня при солдатах, вчера мы не разговаривали, а сегодня по-хорошему. Великоруссы-солдаты (конечно, из мерзавцев) говорят: мы дойдем до Киева, а там пойдем к себе, а хохлы пусть себя обороняют сами, свое хохляцкое царство. Так наивно и не вовремя надумана самостийность Украины. Новостей у нас нет никаких; приезжий из Петрограда сообщает, что 6–7.VII там была резня и убито более двух тысяч. Ленина и сообщников арестовали. Почему не вешают, говорят здесь со всех сторон. Я выхитриваю сон, и мне это удается, хотя иногда с риском попасть в плен, напр[имер], сегодня прошла вся дивизия мимо места, где я еще был в кровати… Экстравагантно, но зато сплю, а иначе бы крах.