Лев Хургес - Москва – Испания – Колыма. Из жизни радиста и зэка

Мне повезло: успев заскочить в камеру одним из первых, я захватил место на нарах возле окна, где дышать было легче. На третий день прибыла оказия, нас опять погрузили в вагоны, и мы поехали дальше на запад, прочь от негостеприимного Новосибирска.

В Новосибирске уже чувствовалось дыхание войны: на станции под навесом длиной в полкилометра были свалены под самую крышу куча разбитых авиамоторов. Поглядел я на эту кучу, и аж сердце замерло: «Ну и война! Сколько же тысяч самолетов, а главное людей, молодых ребят, которым жить да жить, погибло, пока набрали эту кучу одних моторов!» На запасных путях стояло множество вагонов, обгоревших так, что остались только «скелеты». Сколько же людей погибло только в этих вагонах! А ведь это только в одном Новосибирске! И чем дальше мы ехали на запад, тем больше вдоль путей лежало разного искореженного войной добра.

Да, дорого же нам стоила война!..

УФА – МОСКВА – ЯРОСЛАВЛЬ – РЫБИНСК – МОСКВА

Уфа. – Москва: «Бутырский вокзал». – Гимн бане. – Передачи от сестер. – Новые обитатели старой камеры в пересыльном корпусе. – Дети в тюрьме. – Угол специалистов-лагерников. – IV спецотдел и легенды о генерале Кравченко. – Из обитателей камеры: Дмитриевы и бывшие военнопленные. – Назначение старостой. – А. В. Белинков. – М. Г. Мартыщенко: его боевая, трудовая и наградная история. – Аудиенция у генерала Кравченко. – Первоначальное назначение: колонии для беспризорников. – Ярославльская пересыльная тюрьма «Коровники». – Урки отмечают День Победы. – Нападение на надзирателей и штурм женской камеры. – Зверская расправа оперативников. – Лагерь при Рыбинском мехзаводе. – Профессия: линейный монтер на телефонной станции. – Задержка в лагерях «вплоть до особого распоряжения». – Исправление ошибки: лагерь Переборы и эксплуатация Рыбинского моря. – Театр Радлова и Нелли Поль. – Бригада по монтажу щитов слаботочной сигнализации. – Бывшие военнопленные: С. Шаталов. – Б. Хургес. – Фашистские диверсанты. – Ликвидация лагеря в Переборах. – Снова Рыбинский мехзавод. – Литейный цех: Н. М. Баташков, Машков, Е. Дикштейн и антисемитизм в Одессе, В. Л. Волков и часовой «синдикат», Н. Кузнецов, К. Ф. Пацук. – История чугунной плиты. – Проблема обрубки и бригада Семэна Лемэца. – Яша-кладовщик и ночные операции. – Буфетчица из блокадного Ленинграда. – Завстоловой. – Мазихин и Жданов. – Смерть Яши Эдельмана и табуреткой по голове антисемиту-полицаю. – Свидания с сестрой. – «Особое» пришло! – Решение податься в Углич. – Оформление освобождения. – 16 октября 1946 года.

1

Добрались мы, наконец, и до Уфы.

И здесь опять повезло: на путях уже стоял готовый к отправке в Москву вагон. Меня и еще нескольких зэков перевели прямо в него. К вечеру вагон прицепили к какому-то поезду, и мы поехали дальше, счастливо миновав Уфимскую пересылку.

Самое страшное на этапе – пересыльные тюрьмы. Там, как правило, кроме хлеба (и того в мизерных дозах – до 400 граммов), ничего питательного не дают. Нельзя же считать пищей ту мутноватую воду, где крупинка за крупинкой гоняется с дубинкой? Сидишь в ожидании оказии порой до месяца голодный и грязный, в полной власти уркачей и бандитов, которые с лагерников взять ничего не могут, но уж поиздеваться над интеллигентным фраером всегда готовы.

Конечно, езда в столыпинском вагоне не ахти какой сахар, голодуха такая же, даже, пожалуй, и хуже, ведь вместо баланды дают иногда соленую рыбу, а воды не более двух кружек в сутки. С голодухи рыбу-то поешь, а потом мучаешься от жажды. Попросишь не по расписанию, так это еще какой конвой попадется. Иногда кто-либо, особенно из бывших фронтовиков, и то в ночное дежурство, принесет тайком кружку воды, а днем и не думай просить: не дадут. А начнешь канючить, так в карцер могут посадить, да еще и наручники наденут, так что уж лучше с этими сынками с автоматами и не связываться. Но это все же не пересылка: все-таки двигаешься куда-то и виден хоть какой-никакой, а конец, так что терпишь.

Без особых приключений прибыли мы в Москву. Ну, думаю, сегодня решится моя судьба. С тяжелым сердцем залез я в «воронок», и через сорок минут уже входил в знакомый мне «Бутырский вокзал». Примерно через час меня выпустили из «конверта» и велели подойти к столу, за которым сидел старший надзиратель. Он сверил меня с моим личным делом, и убедившись, что все в порядке, велел отвести меня в баню.

И хороша же баня в Бутырках! Кабинка на одного человека, есть душ, есть шайка, краны с горячей и холодной водой, и воды, несмотря на военное время, сколько угодно. Чистый кафель, на полу чистые деревянные решетки. Дали приличный кусок простого мыла: мойся сколько угодно, никто не беспокоит. Помылся я с удовольствием, ведь после Свободного я в бане не был, а прошло уже больше месяца, как я в пути: единственный раз, да и то и только холодной водой, я мылся в Иркутской пересылке. А на этапах, в столыпинских вагонах воды едва хватало на водопой, а об умывании даже речи не было. Соскоблил я здесь, в Бутырках, отросшими ногтями заскорузлую грязь с тела, ополоснулся под душем и вышел из бани.

Тут меня уже ждал надзиратель с кусачками – ножницы для стрижки ногтей зэкам в Бутырках не доверяли, а для этой цели применялись обычные монтерские бокорезы. Еще до мытья надзиратель обстриг мне голову и бороду машинкой под ноль, а кусачками я обрезал себе ногти на руках и ногах. Принесли мою прожаренную лагерную робу, не замотали даже подарок Александра Сергеевича Пушкина – суконное одеяло. И как же я впоследствии благодарил бывшего своего лагерного начальника за этот подарок! Оделся, и прямо сюда, в предбанник, надзиратель принес мне пайку (450 граммов) настоящего бутырского хлеба и порцию овсяной каши.

Поел, и опять меня повели к старшему. Тот сказал, что из-за военного положения тюремная продуктовая лавочка не работает, но если у меня в Москве есть родственники (а из личного дела он узнал, что я москвич), способные приносить мне продуктовые передачи и я сообщу ему их адрес, то администрация может их известить, и я смогу получать от них передачи. В Москве у меня было много родственников и даже две родных сестры, уже вернувшихся из эвакуации. Я записал на специальном бланке их адреса, о чем впоследствии даже жалел: пробыть в Бутырках мне пришлось почти восемь месяцев, и сестры из кожи вон лезли, чтобы как-то меня подкормить, оставляя при этом, как я понимал, полуголодными своих малолетних ребятишек. Каждая передача буквально застревала у меня комом в горле, когда я вспоминал, что эта еда отрывается от моих племянников: я-то к «диете» уже привык. Я даже написал бессменному начальнику Бутырской тюрьмы полковнику Попову заявление с просьбой на мое имя передач не принимать, но его оставили без последствий, и передачи принимали.