Энн Эпплбаум - ГУЛАГ
Иностранные журналисты, работавшие в Москве, дали на эту тему несколько разрозненных материалов, но из тех, кто написал книги об эпохе Горбачева и Ельцина, почти никто даже не упомянул о конце политических лагерей. Даже лучшие из многих талантливых публицистов и журналистов, находившихся в Москве в конце 1980‑х, были всецело увлечены другими событиями того времени – неудачными попытками провести экономическую реформу, первыми свободными выборами, изменениями во внешней политике, концом советской империи в Восточной Европе, концом Советского Союза как такового[1939].
Внимание жителей России было приковано к тем же событиям, и из них тоже мало кто заметил ликвидацию ГУЛАГа. Знаменитые в подпольном мире диссиденты вышли на свободу и увидели, что они больше не знамениты. Многие из них были уже немолоды и не могли идти в ногу с эпохой. По словам одного западного журналиста, работавшего в то время в России, они “сделали себе имя, находясь в четырех стенах, печатая петиции на древних пишущих машинках на своих дачах, бросая вызов советской власти в халате за чашкой немыслимо сладкого чая. Они не были созданы для парламентских боев и теледебатов и выглядели совершенно сбитыми с толку тем, как резко переменилась страна за время их отсутствия”[1940].
Из бывших диссидентов, оставшихся в сфере публичного внимания, большую часть в первую очередь волновала теперь отнюдь не судьба последних концлагерей СССР. Андрей Сахаров, в декабре 1986‑го вернувшийся из ссылки и в 1989 году избранный делегатом Съезда народных депутатов, очень быстро начал агитировать за реформу собственности[1941]. Армянский политзаключенный Левон Тер-Петросян через два года после освобождения стал президентом своей страны. Многие украинцы и прибалтийцы, выйдя из пермского и мордовского лагерей, попали прямо в жаркую гущу своей национальной политики и стали всеми силами добиваться независимости[1942].
КГБ, конечно, заметил ликвидацию своих политических тюрем и лагерей, но даже руководители этой организации, похоже, не вполне понимали значение события. Читая немногие доступные официальные документы второй половины 1980‑х, поражаешься тому, как мало изменился язык “органов” даже на этой стадии их существования. В феврале 1986 года председатель КГБ Виктор Чебриков гордо заявил на XXVII съезде КПСС, что КГБ разоблачил “ряд агентов империалистических разведок”. В последнее время, заявил он, “определенные круги на Западе постоянно муссируют тему о мнимых нарушениях политических прав и свобод человека в Советском Союзе. <…> Все это рассчитано на то, чтобы подогреть антиобщественные устремления отдельных отщепенцев из числа советских граждан…”[1943]
Позднее в том же году Чебриков направил в ЦК записку, которая начинается с утверждения, что в последние годы была пресечена подрывная деятельность “спецслужб империализма и связанных с ними враждебных элементов из числа советских граждан”. КГБ, по его словам, удалось “парализовать” деятельность Хельсинкских групп и других подобных организаций и даже добиться того, что за 1982–1986 годы более ста человек “отказались от продолжения противоправной деятельности и встали на путь исправления”. Отдельные из них (Чебриков назвал девять фамилий) “выступили по телевидению и в газетах с публичными заявлениями, разоблачающими спецслужбы Запада и бывших единомышленников”.
Тем не менее несколькими фразами ниже Чебриков признает, что положение дел меняется. Чтобы понять масштаб изменений, надо читать внимательно: “В нынешних условиях демократизации всех сторон общественной жизни, крепнущего единства партии и народа представляется возможность рассмотреть вопрос об освобождении в порядке помилования из мест лишения свободы и ссылки определенной части осужденных”[1944].
Словом, диссиденты так слабы, что больше не могут принести вреда, и в любом случае, как Чебриков заявил несколько ранее на заседании Политбюро, “чтобы быть уверенными, что указанные лица не будут продолжать заниматься враждебной деятельностью, за ними будет установлено наблюдение”[1945]. В отдельной записке он добавил, что, по данным КГБ, 96 диссидентов находятся на принудительном психиатрическом лечении.
Те из них, доложил он, “кто по состоянию здоровья не представляет более общественной опасности, переводятся в психиатрические больницы общего типа или под наблюдение родственников”[1946]. ЦК КПСС пошел навстречу, и в феврале 1987 года было помиловано 200 человек, осужденных по статьям 70 и 190–1. Другие были освобождены несколькими месяцами позже в ознаменование тысячелетия крещения Руси. Из психиатрических больниц за последующие два года было выпущено более 2000 человек (как видим, гораздо больше, чем 96)[1947].
И даже тогда – возможно, в силу привычки, возможно, потому, что КГБ боялся уменьшения своего влияния вследствие уменьшения числа заключенных, – “органы” отпускали политических неохотно. Поскольку речь шла не об амнистии, а о помиловании, от политзаключенных, которых освобождали в 1986–1987 годы, требовали, чтобы они вначале подписали некое отречение от антисоветской деятельности. Большинству дали возможность изобрести свою формулировку и тем самым избежать прямого покаяния, скажем: “В связи с ухудшением здоровья заниматься антисоветской деятельностью временно не собираюсь” или: “Никогда не занимался антисоветской деятельностью, считал и считаю себя антикоммунистом, занимался антикоммунистической деятельностью” (за антикоммунизм статьи не было). Диссидент Лев Тимофеев написал: “Прошу освободить меня от назначенного мне срока заключения. Не имею намерения наносить ущерб Советскому государству, как, впрочем, не имел такого намерения никогда прежде”[1948].
Однако от некоторых требовали, как встарь, отречения от своих убеждений или эмиграции[1949]. Одного украинского диссидента выпустили из заключения, но отправили в ссылку, где он должен был соблюдать комендантский час и раз в неделю отмечаться в милиции[1950]. Один грузинский диссидент отказался писать какое-либо заявление, и его заставили досидеть оставшиеся ему полгода[1951]. Другой заявил, что не совершил никакого преступления и просить помилования не намерен[1952].
Симптоматична для того времени судьба украинца Богдана Климчака, осужденного за попытку покинуть СССР. В 1978 году, боясь быть арестованным за украинский национализм, он перешел через границу в Иран и попросил политического убежища. Иранцы отправили его обратно. В апреле 1990‑го он все еще находился в пермском лагере для политических. Группа американских конгрессменов, посетив его там, обнаружила, что условия в Перми практически не изменились. Заключенные по-прежнему жаловались на чрезвычайный холод, их по-прежнему сажали в штрафной изолятор за такие провинности, как отказ застегнуть верхнюю пуговицу форменной рубашки[1953].
