Николай Ашукин - Брюсов

По настоятельной просьбе собравшихся юбиляр прочел два своих стихотворения. Поэтом В. Кирилловым было прочитано стихотворение «В те дни», посвященное юбиляру. Вечер закончился музыкальной программой (Юбилей Брюсова // Известия ЦИК СССР и ВЦИК. 1923. 18 дек. № 289).

Последняя <моя> встреча с Брюсовым была в декабре 1923 г., на его пятидесятилетнем юбилее. В зале ГАХН, где происходило первое чествование поэта (второе происходило в Большом театре), было многолюдно и душно, произносились длинные речи. <…> Валерий Яковлевич был заметно утомлен тяжелой ролью юбиляра, в перерыве мне удалось с ним поговорить.

— Ужасно досадно, — сказал утомленным голосом Валерий Яковлевич, — хвалят совсем не за то, за что следовало бы хвалить, и произведения выбрали плохие, не те, которые я люблю и ценю…

Я передал Валерию Яковлевичу стихотворение «В те дни», посвященное ему. Он был искренне обрадован и просил прочитать это стихотворение с эстрады, что мною и было исполнено во второй половине чествования (Кириллов В. Памяти В. Я. Брюсова // Прожектор. 1929. № 40).

В те дни я отдан был снегам,Выл север строг, был сумрак долог,Казалось, никогда ветрамНе распахнуть свинцовый полог,Мой темный, низкий потолок,Иная жизнь здесь только снится…Но вот, на золотой песокВыходит гордая царица.Царица — жаркая мечта,Я бедный раб, нубиец черный,Мне не обресть ее устаИ не расторгнуть плен позорный…И только в звонком полусне —Благоуханные баллады…Но вот, иная даль в огне,И гнев вздымает баррикады.И каменщик, подняв кирпичНад стройкой тягостной, острожной,Задумался, услышав кличСвободы близкой и возможной…Любовно закрываю том,Уж ночь, а не могу уснуть я:За далью — даль, чудесным сномВстают «пути и перепутья».

В. Кириллов

(Валерию Брюсову. М., 1924. С. 68).

ОТВЕТНАЯ РЕЧЬ БРЮСОВА В РОССИЙСКОЙ АКАДЕМИИ ХУДОЖЕСТВЕННЫХ НАУК

Нужно ли говорить, как я глубоко признателен всем вам, которые вошли сюда, чтобы так внимательно приветствовать меня, и всем докладчикам, которые говорили обо мне столько добрых слов, которые я так мало привык слышать. Но, слушая эти добрые слова, я невольно вспоминал стихи Фета, написанные тоже по поводу его юбилея, когда праздновалось 50-летие его литературной деятельности. Фет говорил тогда:

Нас отпевают, в этот деньНикто не подойдет с хулою,Всяк благосклонною хвалоюНемую провожает тень…

Понимаете. товарищи. что хоти и очень лестно и почетно быть объектом таких отпеваний, но играть роль немой тени все-таки очень тяжело, особенно когда чувствуешь себя способным говорить, а не совсем еще онемелым. И, слушая все эти добрые слова, я удивлялся вот чему. Почему товарищи, обо мне говорили сегодня почти исключительно как о классике символизма? Этот самый символизм благополучно умер и не существует, умер от естественной дряхлости. Должно быть, это я в самом деле «немая тень», если нечего больше сказать обо мне. А между тем таковы, собственно, были доклады и проф. Сакулина, и Гроссмана, а Шервинского, и Цявловского. Я не говорю о докладе проф. Рачинского, так как он касался только маленькой части моей жизни. Правда, Анатолий Васильевич Луначарский — за что я ему очень признателен — упомянул о моей деятельности я наши дни, но это напоминание осталось оторванным от других докладов. И когда Павел Никитич Сакулин сказал: «Валерий Брюсов сделался затем бардом революции», — на мой взгляд, это выходило тоже оторванным от всего его доклада. Как-то не ясно было, каким образом этот классик символизма мог сделаться бардом революции. Говорилось много о туманности символизма, о том, что символ облекался в туманные формы. Не знаю, товарищи, конечно, я был среди символистов, был символистом, но никогда ничего туманного в этой поэзии, в этих символах не видел, не знал и не хотел знать. Павел Никитич сказал далее, что, когда я сделался этим самым бардом революции, то, может быть, — это были его слова, я их точно записал, — это был логический путь. Эти слова я подчеркиваю. <…>

Павел Никитич Сакулин сказал — я записал его слова точно – обо мне: «среди одержимых, — я не думаю, чтобы мои товарищи символисты были одержимые, — он был наиболее трезвым, наиболее реалистом». Это правда. И он еще добавляет, «он, — т. с. я, — был и среди символистов утилитаристом». И это верно. Я помню, отлично помню, наши очень бурные споры с Вячеславом Ивановым, который жестоко упрекал меня за этот реализм в символизме, за этот позитивизм в идеализме. Это привело к тому, что я не ужился в кругу Мережковских и «Нового Пути». Затем все вы можете видеть отзвуки этих споров на страницах «Весов». Я вспоминаю мой большой спор с Андреем Белым по поводу его статьи «Апокалипсис новой поэзии». Сквозь символизм «прошел с тем миросозерцанием, которое с детства залегло в глубь моего существа.

Есть у одного из молодых символистов книга, которая называется: «Возвращение в дом отчий». Мне казалось что теперь, в последний период моей жизни, я вернулся в «Дом отчий», — так все это было мне просто и понятно. Никакой метаморфозы я в себе не чувствовал. Я ощущаю себя тем, кем я был. Все то новое, если оно есть, для меня, как говорили раньше раскольники о Петре Великом «стариной пахнет». И, конечно, товарищи, здесь нужно отнести на счет юбилейных преувеличений то, что я был вождем символизма, создал журнал «Весы», создал Литературно-Художественный институт; само собой это преувеличено, и не стоит доказывать, что создал все это не я, а я был одним из колесиков той машины, которая создавала, был некоторой частью в том коллективе, который создал символическую поэзию, и в том движении, которое дало Литературно-Художественную школу. Это само собой разумеется.

Но кто же были члены этой группы и этого коллектива, в котором я участвовал? Здесь я позволю себе сослаться на самые объективные факты. Насколько в самый первый период моей жизни кругом меня я видел среди товарищей людей старше меня — Мережковского, Сологуба, Бальмонта, настолько скоро это переменилось; постепенно я видел, как старшие сотоварищи меня оставляют и вокруг меня группируются все более молодые поколения, и от десятилетия к десятилетию я вижу около себя все более и более молодые лица.