Григорий Костюковский - Напряженная линия

Мне в этот день пришлось тяжело: линии так часто рвались, что их едва удавалось исправлять. Я окончательно заболел. Ох, этот проклятый отдых на снегу…

Я чувствовал в теле жар, в голове сумбур. Временами мне хотелось упасть, забыть обо всем и навсегда. Усилием воли я возвращался к действительности. Никому я не говорил о своей болезни: знал — впереди умирают солдаты и не время думать о недомоганиях, да еще таких.

С того злополучного дня, когда я с Бильдиным сидел на снегу, меня одолели фурункулы. Об этом может и не стоило бы упоминать, тем более, что фурункулы, будь они неладны, высыпали на том месте, о котором не принято говорить в изящной литературе. Но я пишу солдатские записки и надеюсь на снисходительность моих читателей, особенно тех, которые пережили войну на фронте и в тылу.

Я страдал, как от серьезного ранения, и, что особенно было плохо, моей болезни не виделось конца.

Ночью батальон Оверчука переходил на другое место. Капитан Китов направил меня руководить прокладкой новой линии к батальону.

Я брел по снежному полю к едва приметному в темноте лесу. Мне хотелось упасть от усталости, но я шел.

В лесу разыскал своих связистов. Пылаева не оказалось, он ушел вместе с Оверчуком, чтобы узнать, куда тянуть линию.

С минуты на минуту он должен был возвратиться, чтобы провести связь на новое положение.

Я доложил по телефону Китову, где нахожусь и что делаю. Сел у костра. Все плавало у меня в глазах. Качался лес. От тепла разморило, я стал дремать. И только хруст опавших веток под ногами подошедшего Пылаева насторожил меня.

— Ну, где Оверчук? — спросил я.

— Там, на бугре, у лощины, — неопределенно ответил Пылаев.

Мы пошли искать Оверчука. Пылаев повел связь и заблудился.

— Черт его знает… Вроде где-то здесь, — разводил он руками.

Мы проплутали несколько часов. Взволнованный Китов спрашивал по телефону:

— Скоро вы найдете Оверчука? Начальник штаба обеспокоен.

— Приложим все усилия, чтобы найти.

— Продолжайте поиски, желаю успеха. — В голосе его звучало неподдельное сочувствие.

— Слушаюсь, — ответил я и подумал, что Китов чутко, по-человечески отнесся ко мне в эти трудные минуты, когда я готов был расплакаться от свалившейся на меня неудачи.

Мы снова начали поиски.

Подошли к крытому брезентом танку. Наконец Пылаев узнал местность и привел меня на КП батальона.

Уже рассвело. Оверчук стоял рядом с оказавшимся здесь комдивом, припав на правую ногу. Вчера он был ранен осколком, но в медсанбат не поехал. На нем был белый полушубок, шапка-ушанка и трофейные войлочные сапоги. И эта одежда не согревала его: он зарывался подбородком в воротник, вздрагивая от озноба. Деденко, как и всегда опрятно одетый, что-то пояснял комбату глухим простуженным голосом. Адъютант комдива, молодцеватый лейтенант, держал перед ним карту.

Включая в линию около Оверчука аппарат, я прислушивался.

— Здесь и стереги противника, не пропустить его через горловину лощины — твоя задача, — говорил Оверчуку Деденко.

— Не пропустим.

— Держись, Оверчук!

— Есть держаться!

Комдив пошел на свой НП, расположенный неподалеку в лощине. Мне показалось, что в мощной фигуре полковника чувствовалась усталость.

Деденко не прошел и двадцати шагов, как близ него разорвалась мина и он упал.

К нему подбежали адъютант, Оверчук, несколько солдат.

Комдив вспотел, лицо его мгновенно пожелтело. Из груди, чуть правее, сочилась кровь, окрашивая в розовый цвет серое сукно шинели.

Батальонный фельдшер перебинтовал рану.

— Осколком в легкое, — заключил он.

Деденко заметно бледнел, вздрагивал и, закрыв глаза, повторял:

— Вот тебе и курок… вот тебе и курок!

Позднее всезнающие дивизионные связисты передавали, что комдива срочно на У-2 отправили в госпиталь, но дорогой он скончался.

В этот же день Китов вызвал меня к телефону и коротко сообщил:

— Передали из медсанбата: у Сорокоумова дело плохо… Сильно температурит.

Сорокоумов, Сорокоумов… Сидит он на привале и, мечтательно покуривая, вспоминает мирное время… Бредет по вязкой пахоте, и за его спиной верещит катушка, распускающая кабель… Делает перебежки под огнем, проверяя линию связи… На дежурстве, согнувшись возле телефонного аппарата, пишет письмо жене… Я вспоминал о своем любимом солдате, отгонял мрачные мысли.

После того как Деденко отправили в госпиталь, командовать дивизией стал Ефремов, — всего три дня полежал он в медсанбате и, как передали мои всезнающие связисты, ходит еще с палочкой.

Прошел день. Мы оставались на прежних позициях.

Несколько раз пытались немцы то извне, то изнутри прорвать кольцо окружения, но все их усилия оказались бесплодными. Противник понял, что его вооруженные части обречены. И он в отчаянии предпринял последнюю попытку. Гитлеровцы, собрав все силы, что у них остались, ринулись напролом, колоннами: впереди — пехота, позади — обозы. По немецким колоннам открыли огонь наши пушки и пулеметы. Немцы, бросив повозки, рассеялись по полю, некоторые залегли. Наша пехота, развернувшись цепями, начала атаку. Солдаты шли, стреляя на ходу. Я со своими связистами двигался следом за стрелками. Нас догнали наши танки и вырвались вперед. Подразделения противника, сбиваясь в кучу, лощиной побежали к Гуте, на Оверчука, оттуда послышалась частая стрельба. Встреченные огнем, немцы побежали обратно, на нас, бросая винтовки и поднимая руки. По снежному полю потянулись длинные вереницы пленных.

Мы вошли в Хильки. Улицы опутаны немецкими проводами — красными, черными, желтыми, для всех родов войск. В различных позах лежат убитые гитлеровцы. Огромный немец застыл, запрокинув голову с раскрытыми серыми глазами. Возле — несколько фотографий, на одной из них выбритый, гладко зачесанный великан снят в обнимку с миниатюрной белокурой немкой.

Еще пролетали редкие пули, но исход битвы был уже решен. Теперь не одиночками, а большими группами, поддерживая раненых, немцы шли сдаваться в плен.

— Гитлер капут! — старательно кричали они.

Я смотрел на них. Шли они мимо, грязные и косматые, потеряв всякую воинственность.

Вдоль улицы скакали солдаты на трофейных лошадях с куцыми хвостами. Кони тяжелыми копытами вдавливали в землю валявшееся на дороге немецкое белье. Одну темновороную кобылицу, рвущуюся вперед, подпрягли в постромки полковой пушки. Солдат вскочил в седло. Кобылица дернула пушку и потащила ее.

Нас вызвали на КП полка.

Штаб расположился в кирпичном доме. В передней находились раненые сельчане. Они терпеливо ждали врача, с надеждой встречая глазами каждого входящего.