Дэвид Дайчес - Сэр Вальтер Скотт и его мир

Столь глубокое понимание истины ставит Скотта в один ряд с «пророками» викторианской эпохи Карлейлем, Рёскином и Уильямом Моррисом 78. Не следует забывать, что Промышленная революция начиналась в Шотландии (на берегах Клайда) в дни юности Скотта. Осуждая ее социальные и нравственные последствия и в то же время приветствуя всевозможные технические нововведения, направленные на то, что Френсис Бэкон 79 называл «облегчением удела человеческого», Скотт впадал в то же самое противоречие, которое предстояло испытать на себе большинству великих английских писателей XIX столетия. Прежде чем закончить разговор о Скотте-политике, следует добавить, что Скотт-человек был по натуре гуманным и щедрым, добрым и заботливым в отношении своих абботсфордских арендаторов и обладал великим даром вызывать преданность и любовь тех, кто от него зависел.

ВОЕННАЯ ЖИЗНЬ

Началась война с Францией — и пошли боевые тревоги и патрулирование, а боязнь французского вторжения ускорила формирование добровольческих отрядов. Скотт лично и с большим энтузиазмом участвовал в формировании эдинбургского корпуса Королевских легких драгун в 1797 году. Сам он стал там «казначеем, квартирмейстером и секретарем» и, по его собственным словам, «заделался в результате настоящим воякой». Несмотря на хромоту, он хорошо ездил верхом и ревностно предавался утомительной ежедневной муштре. «Никакая усталость не могла свалить его с ног, — вспоминал впоследствии офицер-соратник, — а своим усердием и воодушевлением он поднимал дух всему корпусу… При каждом перерыве в занятиях команда „Вольно! „ служила для квартирмейстера сигналом повеселить эскадрон; все взгляды сами собой устремлялись на «эрла Вальтера“, как его запросто называли тогда товарищи по оружию, заранее готовые рассмеяться чуть ли не каждой его шутке — а они у него были всегда наготове“.

В начале 1802 года Амьенский договор положил конец войне с Францией, но она снова вспыхнула в мае 1803-го, и вскоре, по словам Кокберна, «Эдинбург, подобно всем остальным городам, превратился в военный лагерь и оставался таковым до мира 1814 года». Вновь разразилось то, что Локхарт именовал «шотландским помешательством на добровольчестве», и Скотт опять вступил в отряд добровольцев. Кокберн оставил хрестоматийный портрет Скотта-кавалериста:

«Рвение Вальтера Скотта в сем деле было весьма примечательно. Он был душой эдинбургского отряда Мидлотианской конницы. То был для него не просто долг, не обязанность, не времяпрепровождение, но всепожирающая страсть, предаваясь коей он ублажал свою феодальную тягу к бранному делу и склонность к веселому дружеству. Он гарцевал, пил и сочинял песни с такой искренней и самозабвенной добросовестностью, что она вдохновляла окружающих или же заставляла их устыдиться… В его отряде было заведено, чтобы кавалеристы отрабатывали удар шашкой на репе, каковая, будучи насаженной на кол, изображала перед строем француза. Каждый второй драгун, как наступал его черед, думал не так о том, чтобы управиться с репой, как о том, чтобы удержаться в седле. Но Вальтер смело атаковал мишени, приговаривая „Рази негодяев, рази! «, и наносил удары, которые по причине его недуга часто не достигали цели, не переставая в сердцах проклинать ненавистного супостата“.

Однако картина, нарисованная Кокберном, в каком-то смысле не соответствует действительности. Армия и война и в самом деле привлекали Скотта. «Что до меня, — писал он в 1803 году Анне Сьюард, — то признаюсь: тем, у кого, подобно мне, la tete un peu exaltee 80, «пламя битв и торжество побед» 81 могут на какое-то время доставить весьма приятные и захватывающие ощущения. Особо внушительный вид кавалерии, а также натиск атаки, на мой взгляд, отмечены несомненным величием. Может быть, я тем более предан военной потехе такого рода, что для здоровья мне потребно много двигаться, а из-за приобретенной во младенчестве хромоты двигаться мне удобно не иначе как в седле». В том же духе он часто писал и другим лицам; для сына Вальтера он купил патент офицера Восемнадцатого гусарского полка, но в то же время отнюдь не обольщался в отношении солдатского житья. «Должен заметить, — не без иронии писал он невестке миссис Томас Скотт в 1825 году, — что она (военная служба. — Д. Д.) многообещающий промысел, где мужчина покупает себе ежегодную ренту на условиях много хуже тех, что предоставляет Лондонская биржа, связывает себя обязательством рабски исполнять чужие приказы и от случая к случаю рисковать столь выгодно приобретенной рентой, ставя себя под смертельный удар, чтобы в конце концов услыхать от других, какой он счастливчик и как успешно продвинулся в чине». Еще более важным свидетельством служат его романы. Литература не знает другого столь яркого воплощения жестокой бессмыслицы войны. Причем чем «романтичнее» сюжет, тем глупей и бесцельней становится схватка. Достаточно ознакомиться с описаниями ратных жестокостей у Скотта — битвы при Престонпансе в «Уэверли», грубой пышности человекоубийства в «Айвенго», бестолковой пограничной резни в «Монастыре», рокового чванства противников и решающего сражения в «Аббате», наконец, последней чудовищной битвы в «Пертской красавице», — чтобы убедиться в его истинном отношении к блеску бранных дел. Впрочем, все это есть уже в «Уэверли». Лишь после того, как из-за глупой стычки в Камберленде герой отстает от армии якобитов и находит приют под мирным фермерским кровом, сообщает читателю Скотт, «романтическим грезам его жизни пришел конец, и началась ее подлинная история».

И последнее о политических взглядах Скотта. Всю жизнь он оставался правоверным тори и, бывало, злобно обрушивался на противную сторону. Но он неизменно отдавал себе отчет в том, насколько личные обстоятельства определили его взгляды. В январе 1807 года один из знакомых поделился с ним в письме своим горем в связи со смертью государственного деятеля Чарлза Джеймса Фокса, вига-радикала 82, и Скотт ответил:

«Не только мнения и суждения тех, кого я почитал и почитать был обязан, сызмальства склоняли меня к тому, что именуется торийскими принципами, — сами милости и дружеская близость, кои я видал от семейства лорда Мелвилла, особенно от племянника и сына, равно опирались как на одобрение мною их действий в 1792/93 годы, так и на благодарность за милости, мне оказанные, когда я более всего в них нуждался. Итак, сказав об этом, я не только глубоко скорблю об утрате выдающихся дарований мистера Фокса в то время, когда они как никогда потребны нашей стране, но достаточно беспристрастен, дабы уважать принципы и лелеять дружбу многих лиц, чьи политические воззрения отличаются от моих, ибо знаю: оные лица восприняли таковые по глубокой убежденности в их истинности».