Анатолий Корольченко - Выбитый генералитет

— Успокойтесь, успокойтесь! — ответил тот. — Это, конечно, недоразумение.

А ночью на квартиру пришли с обыском.

Физически не очень крепкий, Иероним Петрович на допросах держал себя стойко, с достоинством, отвергая все измышления и наговоры. Когда о том доложили наркому Ежову, тот распорядился применить к нему физическое воздействие. И палачи постарались. Член Специального военного присутствия, командарм 2-го ранга Алкснис рассказывал, что на суде он едва узнал Иеронима Петровича — такими страшными были его лицо и согбенная фигура.

Уборевич не дожил до войны, к которой он с таким усердием готовил войска. Хребет фашизму сломали без него. И большая заслуга в том талантливых учеников, военачальников, продолживших его дело. А потому немалый вклад в Великой Победе принадлежит и ему, командарму Уборевичу.

Р. П. Эйдеман

1895–1937

С именем Роберта Петровича Эйдемана — виднейшего командира Красной Армии, связано много важных событий в истории гражданской войны.

Р. П. Эйдеман родился 9 мая 1895 года в семье латышского народного учителя. Окончив начальную школу, поступает в реальное училище, а по окончании его в 1914 году в Петроградский лесной институт. Здесь он начинает революционную деятельность, активно участвует в студенческих кружках.

В 1916 году Роберта Эйдемана призывают в армию и направляют в Киевское военное училище, по окончании которого он получает назначение в Сибирский пехотный полк. Вскоре прапорщику доверяют командование стрелковым батальоном запасного полка в Канске.

После Февральской революции 1917 года Эйдемана избирают заместителем председателя Исполнительного комитета Сибири. С мая 1918 года — он командир красногвардейских отрядов, которые вели боевые действия в районе Омска. В том же году командовал дивизиями на Восточном, а затем на Южном фронтах. Под его водительством 13-я армия громила войска Врангеля в Северной Таврии и Крыму. После окончания гражданской войны Эйдеман был помощником М. В. Фрунзе, когда тот командовал войсками Украины и Крыма.

После смерти Фрунзе, возглавлявшего тогда и военную академию, на должность начальника и комиссара Военной академии им. М. В. Фрунзе был назначен Эйдеман. В этой должности он пребывал до 1932 года. За этот семилетний период академию окончили сотни командиров Красной Армии. Многие из них стали потом видными военачальниками. Это И. В. Болдин, И. С. Конев, Г. К. Маландин, П. С. Рыбалко, P. M. Штерн, А. И. Антонов, Е. И. Ковтюх, С. К. Тимошенко, Ф. И. Толбухин, В. Д. Цветаев, К. А. Мерецков, В. Д. Соколовский, B. C. Попов, Л. А. Говоров, А. В. Горбатов, Г. К. Жуков, М. А. Пуркаев, К. К. Рокоссовский и другие.

Являясь признанным военным теоретиком, Эйдеман был ответственным редактором журнала «Война и Революция». Он принимал активное участие в разработке вопросов военной теории и истории гражданской войны.

С 1932 года был председателем Центрального совета Осоавиахима СССР.

Роберт Петрович был поэтом. Председатель латвийской секции Союза писателей СССР. На Первом Всесоюзном съезде писателей его избирали членом Правления Союза.

Рассказ «О смерти», который он написал в 1930 году, говорит о личных переживаниях автора и его героическом прошлом.

В последнее время я начал все чаще думать о смерти. Может быть, потому, что время от времени меня рассматривают врачи. Я очень благодарен за такое внимание отзывчивому и милому Наговицыну. Врачи измеряют мое сердце, считают пульс, щупают печень и кишечник.

Да, кишечник, говорят, у меня плох. Это, вероятно, потому, что я много воевал и, воюя, не слишком вежливо обходился со своим желудком. Мне, оказывается, уже в те дни была нужна диета. Благодарю за совет!

Да, и сердце у меня расширено. Это потому, что в великие годы, когда у нас в каждом шве таились тифозные вши, кровь мою сжигал тиф. Это потому, что целыми днями и ночами я сидел верхом на лошади, случалось, спал на соломе, а то и вовсе не спал, бессовестно утомляя свое сердце, и, перегруженный всякими делами, жил вообще вне всяких норм.

Врачи правы. По ночам я иногда чувствую, слышу свое сердце. Работает оно глухо, неровно. Что-то в нем заскакивает, как в усталых, старых часах, готовых остановиться. Сердце сладко замирает, но в мозгу пульсирует, — килдег кровь. Конец! Конец! Я сажусь, но боюсь вскрикнуть, чтобы не разбудить своего маленького сына. Так сижу я в кровати, седеющий, жалкий, и прислушиваюсь, не слышно ли сквозь удары моего сердца тихих, крадущихся шагов смерти.

Я вижу — вам смешно. Вы хотите сказать: какой трус этот человек, которого мы все считали героем! Вы начинаете сомневаться, можно ли верить тому, что человек этот был смелым в бою, и начинаете подозревать, не потерял ли он свои конечности под трамваем или в другой уличной катастрофе.

Вы правы! Смейтесь! С тех пор, как я стал спать в кровати, я боюсь смерти. Кровать напоминает мне гроб. Поэтому я иногда стелю на пол пальто и ложусь на него. Тогда я сплю спокойно, как спал все те годы, когда борцы за революцию еще не смели мечтать о кровати. Мне не жаль расстаться с гробом, именуемым кроватью. Я еще не разучился спать на полу, постелив пальто и подложив под голову локоть.

Умереть в кровати я не хочу. Смерть в кровати слишком торжественна. Вся церемония похорон мне противна. Противен путь в крематорий. Вижу себя в гробу. Моя единственная рука, испещренная, как географическая карта, синими, узловатыми жилами, бессильная и увядшая, лежит на вздувшемся животе, — ему, во всяком случае, следует вздуться от радости, что наступил покой — этому животу, больному, уставшему переваривать всякие непереваримые вещи и терпеть придирки врачей. Мой курносый, простодушный нос заострился. Он сильно вытянулся, точно хочет вдохнуть все запахи цветов, в которых я лежу в первый и в последний раз. Глаза у меня полузакрыты.

Волосы на мертвой голове мертвые, тусклые. Я не сомневаюсь, что меня, как старого партизана, проводят с музыкой. Об этом позаботятся друзья. Они торжественно будут стоять вокруг моего гроба, тихо перешептываясь, точно боясь меня разбудить.

Черт побери эту торжественную церемонию.

Поэтому я говорю: я хочу умереть так, как умер мой друг, незабвенный донецкий шахтер Нирненко, который повел за собой в революцию родную деревню Титовку и сложил под Варшавой свою горячую, светлую голову. Я хочу умереть так, как умер другой шахтер, славный командир сто тридцать шестого полка, Дзюба, или так, как умер храбрый Апатов — у него были длинные, как у священника, волосы, блестящие, черные, как та смола, которой он, мариупольский рыбак, когда-то смолил лодку. Глаза у него были голубые, той теплой голубизны, какая бывает у моря летом. Я хочу умереть в бою.