Юлий Малис - Николай Пирогов. Его жизнь, научная и общественная деятельность

Между тем военно-медицинская администрация находила, что все идет к лучшему в этом лучшем из миров, и генерал-штаб-доктор Шрейбер, “хотя уже седой и рябоватый, видел все в розовом свете”.

В течение февраля были заложены наши передовые редуты: селенгинский, волынский и камчатский. Это давало повод к очень жарким ночным стычкам. В это время Пирогову приходилось и жить, и работать под пушечными выстрелами в буквальном и ужасном смысле этих слов. Крыша дома, где он жил, была пробита бомбой. Эта сторона дела не имела, однако, никакого влияния на расположение духа Пирогова. Напротив, он был тем более расположен к беседам и шуткам, чем кровавее и утомительнее была работа на перевязочном пункте. Наступили грозные дни второй бомбардировки Севастополя (с 28 марта по 8 апреля). Пирогов со своими помощниками переехал на постоянное жительство в Дворянское собрание. Все это время Пирогов и его помощники, не раздеваясь, оставались беспрерывно на перевязочном пункте. Во время этой бомбардировки число раненых, прошедших через руки Пирогова, доходило до пяти тысяч. Вот как он сам описывает главный перевязочный пункт в Дворянском собрании:

“В течение девяти дней мартовской бомбардировки беспрестанно тянулись ко входу ряды носильщиков; вопли вносимых смешивались с треском бомб; кровавый след указывал дорогу к парадному входу Собрания. Эти девять дней огромная танцевальная зала Собрания беспрестанно наполнялась и опоражнивалась; приносимые раненые складывались вместе с носилками целыми рядами на паркетном полу, пропитанном на целые полвершка запекшеюся кровью; стоны и крики страдальцев, последние вздохи умирающих, приказания распоряжающихся – громко раздавались в зале. Врачи, фельдшера и служители составляли группы, беспрестанно двигавшиеся между рядами раненых, лежавших с оторванными и раздробленными членами, бледных как полотно от потери крови и от сотрясений, производимых громадными снарядами. На трех столах кровь лилась при производстве операций; отнятые члены лежали грудами, сваленные в ушатах. За столами стоял ряд коек с новыми ранеными, и служители готовились переносить их на столы для операций; возле порожних коек стояли сестры, готовые принять ампутированных.

Ночью при свете стеарина те же самые кровавые сцены, и нередко в еще больших размерах, представлялись в зале Дворянского собрания. В это тяжелое время без неутомимости врачей, без ревностного содействия сестер, без распорядительности начальников транспортных команд не было бы никакой возможности подать безотлагательную помощь пострадавшим за отечество. Чтобы иметь понятие о всех трудностях этого положения, нужно себе живо представить темную южную ночь, ряды носильщиков, при тусклом свете фонарей, направленных ко входу Собрания и едва прокладывавших себе путь сквозь толпы раненых пешеходов, сомкнувшихся в дверях его. Все стремятся за помощью и на помощь, каждый хочет скорого пособия, раненый громко требует перевязки или операции, умирающий – последнего отдыха, все – облегчения страданий. Где можно было бы без деятельных строгих мер, без неусыпной деятельности найти достаточно места и рук для оказания безотлагательной помощи”.

Некоторое наглядное представление о той “неусыпной деятельности”, которую проявил Пирогов в Севастополе, читатель может себе составить, если мы ему скажем, что одних ампутаций произведено Пироговым лично или под его наблюдением до 5000, тогда как без его участия сделано было всего только около 400. Но эта деятельность не только не встречала сочувствия и поддержки, но вызывала сильнейшее противодействие со стороны военно-медицинской администрации, для которой Пирогов являлся своего рода enfant terrible. “Вот почему он из Севастополя не вышел тем колоссом гениальности, ума и самоотвержения пред правительством и народом, каким он действительно был”. (Генрици. Воспоминания о восточной войне. – “Русская старина”, 1877–1878 гг.).

А какие ужасные моменты приходилось переживать Пирогову как человеку и хирургу, которому дороги его оперированные, можно судить по следующему возмутительному факту безграничной небрежности военной администрации. В одну ночь в апреле 1855 года Пирогов получил приказание из штаба перевести всех раненых и ампутированных числом 500 человек после второй бомбардировки города из Николаевской батареи на Северную сторону. Пирогова уверили, что там все уже приготовлено для их приема; сам он не имел времени отлучиться с перевязочного пункта, куда постоянно подносили свежих раненых. Оказалось на деле, что там, куда повезли этих раненых, не существовало даже никакого приготовленного здания для их принятия.

“И вот, – рассказывает Пирогов, – всех этих тяжелых свалили зря, как попало, в солдатские палатки… До сих пор с леденящим ужасом (писано в 1876 году) вспоминаю эту непростительную небрежность нашей военной администрации. Но этого было мало! Над этим лагерем мучеников вдруг разразился ливень и промочил насквозь не только людей, но даже и все матрацы под ними. Несчастные так и валялись в грязных лужах. Можно себе представить, каково было с отрезанными ногами лежать на земле по три и по четыре вместе; матрацы почти плавали в грязи, все под ними и около них было насквозь промочено; оставалось сухим только то место, на котором они лежали, не трогаясь, но при малейшем движении им приходилось попадать в лужи. А когда кто-нибудь входил в эти палатки-лазареты, то все вопили о помощи, и со всех сторон громко раздавались раздирающие, пронзительные стоны и крики, и зубовный скрежет, и то особенное стучание зубами, от которого бьет дрожь. Врачи и сестры могли помогать не иначе, как стоя на коленях в грязи. По двадцати и более ампутированных умирало каждый день, а их было всех до 500. От 10 до 20 мертвых тел можно было находить меж ними каждый день, и немногие из них пережили две недели после этой катастрофы”.

1 июня 1855 года больной, измученный физически и нравственно, Пирогов уехал из Севастополя в Петербург.

6 июня союзные войска решили произвести штурм Севастополя. С громадными потерями этот первый штурм был отбит. Опять наступило затишье. Положение Севастополя делалось отчаянным. Тотлебен, русский Вобан, как его называли французы, был ранен, а душа Севастопольской обороны Нахимов был убит. Малахов курган, ключ к Севастополю, на котором в самом начале осады пал Корнилов, в конце ее сделался могилой для Нахимова. Сражение при Черной речке (4 августа) послужило толчком к усилению неприятельских действий против осажденного города. 24 августа началась так называемая шестая бомбардировка Севастополя, а 27-го неприятель пошел на штурм и овладел Малаховым курганом. Это решило участь Севастополя. В ночь на 28 августа город был оставлен, все эвакуированы на Северную сторону.