Пьер Грималь - Цмцерон

В этот краткий период — в 91 году до н. э. — политическое положение в Риме было относительно спокойным. Девятью годами ранее мятежные трибуны Сатурнин и Главция попытались провести законы, ограничивавшие влияние знати, и один из знаменитейших сенаторов, Квинт Цецилий Метелл Нумидийский (тот самый, которого Марий сменил на посту командующего в Югуртинской войне), предпочел удалиться добровольно в изгнание, дабы не присягать на верность этим законам, противным, по его мнению, интересам государства. После его отъезда в столице начались беспорядки. Сатурнин и Главция были убиты, и Метелл вскоре (в 99 году) возвратился в Рим, подав тем самым пример, о котором, попав в сходные обстоятельства, Цицерон еще вспомнит. После возвращения Метелла в городе установилось было спокойствие, но в тот самый год, когда Цицерон и его брат Квинт начали посещать дом Сцеволы, где они встречались со всеми сколько-нибудь заметными политическими деятелями Рима (равно как, впрочем, и с деятелями ничем не примечательными), произошли события, которым суждено было иметь самые драматические последствия. Все началось с законопроекта о предоставлении рижского гражданства италикам, внесенного трибуном Ливием Друзом. Консул Филипп резко выступил против этого закона, сенат колебался, но большинство склонялось на сторону Друза. В курии развернулся спор между Филиппом и Крассом, который спешно вернулся в столицу 12 сентября, перед самым окончанием Римских игр. Произнося свою полемическую речь, Красс, как значится в источниках, превзошел самого себя. Но, разгоряченный собственным красноречием, истощив в борьбе все силы, он уже к концу заседания почувствовал, что заболевает. Шесть дней спустя он умер от воспаления легких. На Марка и Квинта эта смерть произвела глубочайшее впечатление, и, как рассказывает первый, на протяжении последующих дней они неоднократно ходили в курию, смотрели на ту скамью, где сидел Красс и, поднявшись с которой, он пропел (Цицерон пользуется именно этим выражением) свою «лебединую песнь». Не исключено даже, что оба юноши присутствовали на том историческом заседании, так как молодым людям их возраста разрешалось слушать сенатские прения — правда, стоя поодаль. Несколькими днями позже Друз был убит, и в Риме разразилась гражданская война — ее называют Союзнической или Марсийской, поскольку начали ее и сыграли в ней главную роль горные племена марсов, жившие в глубине Центральной Италии, в тех краях, где находился Арпин. Цицерону в эту пору было семнадцать лет.

В следующем году мы застаем его в армии. В качестве пропреторского легата ею командовал Гней Помпей Страбон — консул будущего 89 года и отец великого Помпея, Гнея Помпея Магна, родившегося в том же году, что и Цицерон (только не в декабре, а в последний день сентября). Молодой Цицерон состоял в «преторианской когорте» или, другими словами, в штабе консула; вместе с ним здесь проходили службу Гней Помпей и Луций Элий Туберон, который некогда был соучеником Цицерона и позже стал его свойственником. Вместе с другими членами «когорты» Марк Туллий присутствовал при встрече консула на нейтральной полосе («между двумя лагерями») с Веттием Скатоном, руководителем восстания. То была весьма необычная встреча, воспоминания о ней Цицерон сохранил на всю жизнь и поделился ими в одной из последних Филиппик: «В разговоре этом царило справедливое и беспристрастное равенство; никакого страха, никаких задних мыслей, никакой, даже самой малой, ненависти». Марсы не стремились уничтожить Рим, они требовали лишь римских гражданских прав наравне со всеми остальными. В сущности, необходимость удовлетворить требования марсов и юридически закрепить единство народов Италии была совершенно очевидна — единство их подготавливалось издавна и исподволь с того времени, когда все они вместе с римлянами вели борьбу против Ганнибала. Благодаря самому своему происхождению Цицерон лучше других понимал, что Союзническая война — не более чем трагическое недоразумение, которому возможно скорее должен быть положен конец. Ведь стали же некогда вольски из долины Лириса полноправными римскими гражданами!

В следующем году Цицерон перешел в армию Суллы, действовавшую в Кампании, где стал свидетелем еще одного происшествия, надолго запавшего ему в память. Шла осада самнитского города Нолы. В соответствии с обыкновением Сулла, стремясь предузнать волю богов, приносил жертвы, стоя перед своей палаткой-преторием. В это мгновение все увидели, как у подножия жертвенника выползла из земли змея. Гаруспик по имени Гай Постумий тут же сказал командующему, чтобы тот устремился на штурм города, который действительно оказался захваченным без всякого труда. Гораздо позже в трактате «О предвидении» Цицерон задастся вопросом: не объясняется ли одержанная победа талантом полководца в значительно большей мере, чем появлением змеи? При этом, однако, он ни слова не говорит о том, чем было ее появление в глазах гаруспика, а по всему судя, и в глазах самого Суллы — что змея, воплощавшая «гений» здешней земли, явилась, дабы передать ее римскому войску. Он думал, по-видимому, о другом — о поэтическом смысле этого эпизода, о его эпическом звучании. Недаром в одном из сочинений Цицерон сопоставляет его с тем местом «Илиады», которое он переложил латинскими стихами (или которые ему предстояло в скором времени переложить) и в котором Гомер рассказывает о пророческом смысле появления девяти птиц и змеи, их пожравшей. У Гомера прорицатель Калхас толкует это событие как указание на то, что война с Троей продлится девять лет, но десятый год станет свидетелем победы греков. И подобно тому, как некогда полуостров Цирцейи казался ребенку Цицерону зачарованным краем, где одни существа загадочно преображались в другие, осада Нолы виделась ему эпизодом эпической поэмы. Несколькими кодами позже поэма, которую Цицерон посвятит Гаю Марию и о которой мы в свое время расскажем, обнаружит с полной очевидностью характерную для него склонность проецировать действительные события в сферу воображаемого, читать реальные жизненные впечатления на языке мифа. Эта склонность проявится позднее в его манере описывать свои собственные поступки горазда ярче, чем то соответствовало их подлинному значению. Цицерон был одновременно и Эннием, и героем его «Летописи». Он принадлежал в собственных глазах миру легенды.

После победы Рима над повстанцами Цицерон расстается с лагерной жизнью. Он ясно понимал, что карьера полководца не для него. Даже если бы ей не препятствовало его хрупкое здоровье, он все равно предпочел бы победы духа победам на поле боя. Когда, уже будучи консулом, он станет защищать Мурену и превозносить его боевые заслуги, противопоставляя военную славу своего клиента учености его противника правоведа Сервия Сульпиция, маловажной и ничтожной в глазах сограждан, то будут лишь уловки судебного защитника, аргументы, подобранные специально для данного случая и никак не соответствовавшие внутренним убеждениям оратора. Вполне возможно — и даже бесспорно, — что в глазах римлян военные подвиги стояли выше познаний юриста; Цицерон выражал здесь общепринятый взгляд и лишь заострял его, вводя в характеристику Сульпиция несколько оскорбительную иронию. Сам же он утверждал, что с отроческих лет в его глазах «Скавр ни в чем не уступает Марию», и это в то время, когда Марий одерживал победу за победой, справлял триумф за триумфом, а Эмилий Скавр (отец того Скавра, который станет в 54 году подзащитным Цицерона) боролся в Риме за то, чтобы отстоять dignitas и auctoritas сенатского сословия! Можно быть уверенным поэтому, что по окончании Союзнической войны Цицерон с радостью вернулся к своим мирным занятиям, к своим мечтам о славе, к своим надеждам в один прекрасный день также сыграть роль в жизни государства.