Дмитрий Оськин - Записки прапорщика

Маруся Туз откуда-то из-под Киева и, если верить «Солдатскому Вестнику», чуть ли не из публичного дома. Живет при роте, старается нести исправно службу, но этому мешают ее физиологические особенности. Хотя и в солдатском одеянии, но женщина… Вместо того чтобы с людьми своего взвода итти на разведку или на работу или в полевой караул, ей приходится чаще всего направляться в землянки офицеров, которые приглашают ее затем, чтобы позубоскалить, а злые языки говорят, что еще кое за чем…

Эта Маруся Туз месяц тому назад выбыла из полка будто бы по беременности.

Ольга Ивановна — другой тип.

Гимназисткой была влюблена в какого-то прапорщика, своего жениха, который был убит в первые месяцы войны. Тогда она надела солдатское платье и отправилась на фронт «мстить» немцам. Исправно ходит в караул, в разведки, имеет уже георгиевскую медаль, и солдаты про нее ничего дурного не говорят. Находится в полку по сие время.

Глава V

Грозные предзнаменования

Пребывание в резерве хорошо тем, что дает возможность очистить себя от грязи и пожить в человеческих условиях. Солдаты приводят себя в человеческий вид, стригут волосы, бреются, надевают чистое белье, чинят обмундирование, поправляют амуницию и т. д.

Питание за время пребывания в резерве более регулярно, пища получается в горячем виде, на позицию же подается в остывшем.

Офицеры все дни резерва проводят в кутежах, игре в карты. Снаряжают своих денщиков далеко в тыл за самогонкой, — а то скупают в аптеках тройной одеколон, который сходит за водку.

Читать почти нечего. Газеты приходят старые, и то в большинстве это — «Московские Ведомости». За последнее время московские газеты, как, например, «Раннее Утро», «Русское Слово», стали приходить с большими перебоями.

На этот раз пьянства было меньше, но за картами люди просиживали с утра до утра. Некоторый диссонанс внес Боров, откуда-то достававший целые пачки газет с речами думских ораторов. Кроме газет Боров достал запрещенные к опубликованию речи Милюкова, Пуришкевича и других думцев. В этих речах правительство обвинялось в подлости, бездействии, тайных сношениях с немцами, правительственной чехарде и т. п.

Речи Милюкова и других читались по секрету.

Присутствовавший при чтении Земляницкий апатично говорил:

— Чорта ли им там ни говорить! Послать эту самую Думу сюда под Манаюв, глядишь, совсем бы другое запели. А в общем, плохо, братцы, войну надо кончать.

— Как это кончать? Отдать Польшу, захваченную немцами?

— А на кой чорт нам нужна Польша? — продолжал Земляницкий. — Что мы от этих «панов» получим? Сволочь они, больше ничего. Взять хотя бы нашего Мухарского, чистейший поляк, а кто считает его порядочным человеком? Подлиза!

— Ну, батенька, — возражали ему, — нельзя же по Мухарскому судить обо всем польском народе.

— А ну вас к чорту! Давайте лучше в железку продолжим.

И Земляницкий тянулся за картами.

Перед окончанием резерва в Лапушаны прибыло новое пополнение для полка, состоящее в большинстве из украинцев. В первый же день прибытия с ними произошли недоразумения. Еще с разбивки по ротам для вновь прибывших был приготовлен обед отдельно, из получавшей уже права гражданства чечевицы.

Выстроились перед походной кухней с котелками за получением пищи. Повар стал разливать. Первые получившие пищу солдаты, отойдя в сторонку, попробовали похлебку и демонстративно начали бросать котелки на землю.

— Эту бурду у нас свиньи есть не будут! — закричало несколько человек.

— Что такое, чем плоха? — спрашивают другие.

Один из солдат, свыше двухметрового роста детина, поднял свой котелок и начал медленно сливать из него чечевицу, которая была, как и при всех предыдущих варках, неразваренной.

— Это не крупа, а дробь! — громко кричал один из них. — Австрийцы на позиции пулями кормят, а здесь дробью начиняют! Не будем есть!

— Долой! — закричали другие.

Поднялся невообразимый шум, гам. Несколько солдат набросились на кашевара. Стащили его с кухни, другие, подпирая плечами, опрокинули котел, и все содержимое кухни вылилось на землю.

К месту происшествия немедленно прибыл Хохлов в сопровождении попа и адъютанта.

Собрав всех вновь прибывших, он произнес резкую речь о воинской дисциплине, о том, что на фронте всякое действие, несоответственное со званием солдата, повлечет за собой отдачу виновных под полевой суд. Понуро и молчаливо слушали солдаты, вслед за Хохловым священник, призвав божье благословение на головы вновь прибывших, начал разъяснять волю и милосердие божье, ведущее к победе русское воинство и государство российское.

В заключение мне было приказано немедленно разбить солдат поротно и предупредить ротных командиров об установлении за ними наблюдения.

Вернувшись к себе в комнату, где сидела группа офицеров, я рассказал о происшедшем.

— Это не первый случай, — сказал Боров. — Солдаты категорически отказываются есть чечевицу. Но дело, надо думать, не только в чечевице, а в том, что пора кончать.

Те запрещенные речи, которые показывал Боров офицерам, распространяются среди солдат.

Появилось сообщение об убийстве Распутина. Офицеры говорят, что это злой гений царской семьи и что с его убийством дело пойдет лучше. Все беды и напасти, постигавшие до сих пор нашу армию, и все затруднения в тылу сваливались на голову Распутина. Солдаты отнеслись к убийству совершенно равнодушно. Я попросил Ларкина специально послушать разговоры на эту тему в команде и в ротах. Но ему так ничего и не удалось услышать.

— Но все же как к нему относятся? — настойчиво спрашивал я Ларкина.

— Да как относятся, говорят, что способный был мужик до баб, а царица, вестимо, тоже баба, чай и ей надо, муж-то на фронте находится. Ведь и наши бабы в деревне смотри, как балуются с австрийцами. Окончится война, так сколько маленьких немцев и австрияков в деревне появится… у них в свою очередь — русских. В будущем авось и воевать не придется.

— У тебя тоже австриец в хозяйстве?

— Ну, нет! — энергично протянул Ларкин. — Если баба возьмет австрийца, так я ее, стерву, укокошу.

— А почем ты знать будешь?

— Как же не знать! Сейчас же земляки напишут. Дмитрий Прокофьевич, солдаты все справляются, когда же стариков увольнять будут? У нас в команде сорокапятилетних много. Полк сам не может, а приказа такого нет. Чего же их тут держать? — продолжал Ларкин. — По закону можно до сорока трех лет призывать, а людей призывают чорт знает каких, стариков совсем. Шестнадцати лет берут, сорока пяти лет берут, что же, скоро баб, что ли, брать станут?