Василий Козаченко - Молния

Хотелось лететь куда-то, петь, смеяться и плакать одновременно. И откуда-то из глубины души всплыла незваная, но особенно четкая, ясная мысль: "А ведь еще немного, один неудачный шаг - и всего этого прекрасного мира для меня уже не существовало бы".

Острое ощущение величия и красоты мира, радости, счастья жить на этом свете, быть неотъемлемой его частицей, сознание недолговечности, временности самой жизни щемящей сладкою болью пронизало душу хлопца.

Было тогда Максиму пятнадцать лет.

Беззаботное, безоблачное детство ушло навсегда.

Осталось где-то там, за стенами больницы, на истоптанной тяжелыми конскими копытами дорожке...

15

Осенью Максим пошел прямо в восьмой класс. За лето он отдохнул, набрался сил, занимался с учителями.

С экзаменами за седьмой класс он справился за два осенних месяца, а еще за два, как раз к зимним каникулам, догнал свой класс. Он по-прежнему много читал, учился старательно, порою просиживал над учебниками целые дни, вечера и выходные.

Все, казалось, вошло в прежнюю колею, как будто ничего и не случилось. Но сам Максим был уже не тот.

В классе он был по-прежнему первым учеником. Но веселого, неуемно-кипучего, острого на язык заводилы и сорвиголовы не стало.

Изменился Максим до неузнаваемости и внешне. Похудел, вытянулся, раздался в плечах. И в глазах появилось что-то новое, вдумчивое, сосредоточенное и как будто просветленное.

Никогда и никому не показывал Максим, как удручало его увечье. Юноша загонял эти чувства на самое дно своей души, даже самому себе в них не признавался.

И все же чувства эти прорывались, может быть, даже неосознанно, прорывались в несвойственном для такого подростка, почти взрослом аскетизме.

Когда-то Максим не делал разницы между парнями и девчатами. Ему все равно было, кого довести до слез - первоклассницу Галю Очеретную или второклассника Леню Заброду, с кем переплывать наперегонки пруд - с однокашником Петром Забиякой или со старшеклассницей Ниной Чебанкж. Теперь он обращался с девчатами сухо и вежливо.

Всем своим поведением он хотел показать, что совершенно к ним равнодушен. "Ну что ж, - словно говорил он, - я действительно калека, однако то, как вы на меня смотрите, может, даже жалеете, абсолютно меня не интересует. Не нужно мне ни вас, ни вашего сочувствия.

Сильным сочувствие ни к чему. Даже калекой я хочу быть и буду сильнее вас. Да и не только вас".

Как и прежде, он плавал в речке и на пруду, прыгал чуть ли не лучше всех с десятиметровой вышки. Выжимал тяжеленные гири, подтягивался, крутил "солнце" на турнике и добился того, что пожатия его руки не выдерживал никто из товарищей.

Максим приучал себя к купанию во всякое время года. Начинал в марте, заканчивал уже позДней осенью, когда берега схватывались ледяными кристалликами.

Закалялся, чтобы потом купаться и зимой.

Легко одетый, зимой он большей частью ходил с непокрытой головой, ежедневно обливался до пояса студеной колодезной водой, а то и натирался снегом. Иногда такая тренировка оборачивалась простудой, но молодой организм выдерживал.

Из всех озорных ребячьих игр, которыми раньше так увлекался Максим, он оставил теперь только одну - "кто дольше вытерпит". Кто дольше вытерпит раскаленный докрасна уголек на ладони, кто дольше выдержит, когда чрезмерно сжимают руку, кто дольше задержит под водой дыхание. Чаще побеждал в этой игре Максим, а если чего не выдерживал, долго потом тренировался в одиночестве. Не было уже в этих играх прежнего веселого и безудержного ребячьего азарта. Теперь он был сосредоточен, молчалив и тяжело, не скрывая досады, переживал "проигрыш".

С отцом они стали большими друзьями. Отцов ремень быстро забылся. Пришло непривычное отцовское уважение к серьезному, вдумчивому сыну, который знал теперь много такого, о чем отец никогда и не слыхивал.

Претерпели большие изменения и сыновние идеалы.

Нет, отцова паровоза Максим не разлюбил, но о том, чтобы стать кочегаром или машинистом, уже не мечтал.

Теперь он думал о политехническом, видел себя ичженером-конструктором, а может, изобретателем.

Ни перемены в жизни, ни любовь к поэзии не убили его увлечения техникой. Все, что пахло окалиной и машинным маслом, было его стихией.

И только в девятом классе на место тракторов и двигателей пришло радио. И вот оно, это радио, тесно сдружило Максима с соседским мальчиком Леней Забродой.

Выписав множество пособий и схем (различные детали возил ему из города отец), Максим начал мастерить детекторные приемники.

И, как когда-то он сам, теперь при нем стал сначала постоянным болельщиком, потом пылким помощником сын скальновского стрелочника, белобрысый пятиклассник Леня Заброда.

Проворный, настойчивый Леня оказался на редкость смекалистым в технике. Спустя какое-то время он уже сам конструировал, "читал" различные схемы и монтировал радиоприемники не хуже Максима. Руки у Лени всегда были в ссадинах, рубашка замаслена, а то и прожжена, а глаза на счастливом лице упоенно сияли.

- У тебя, брат, просто золотые руки, - бросал ему Максим.

Леня в ответ только расцветал широкой, благодарной и счастливой улыбкой.

В Максима паренек просто влюбился. Они возились с деталями, подгоняли, монтировали, свинчивали, а потом затаив дыхание, забывая обо всем на свете, ловили в эфире ближние и дальние станции. Максим, хвастаясь иногда в школе силой своего приемника, никогда не забывал похвалить Леню Карапуз, пятиклассник, - говорил он, - а уже талант! Самый настоящий Радиобог!

Леня дневал и ночевал в маленькой, заваленной железом каморке во дворе у Зализных. Жили они с Максимом душа в душу, дружили, словно однолетки. Но, как известно, полного счастья на свете не бывает.

У Лени была такая натура: увлекшись чем-нибудь одним, до конца этому отдавшись, он обо всем остальном забывал совершенно. И вот схватил двойку по физике.

А через какое-то время - по математике. Испугавшись матери, Леня переделал двойку на пятерку. Но преступление вскоре раскрылось. Мать вызвали в школу. Сам директор просил ее присмотреть за сыном и повлиять на него. Она поняла это по-своему. Взяла хорошую хворостину и, выкинув предварительно из хаты все, что хоть немножко напоминало радио, так исполосовала Радиобога, что он два дня и сесть не мог. Это еще было бы, как говорят, с полгоря, если б немедленно не проведали обо всем пронырливые соседские мальчишки. "История" стала известна сначала на своей улице, а потом дошла и до школы.

- Радиобог, Радиобог! - кричали откуда-то из-за заборов замурзанные, в чернилах второклассники, когда Леня возвращался из школы. Так и осталось за ним это прозвище.