Зиновий Каневский - Жить для возвращения

Ссориться сейчас было не просто нелепо — невозможно, и мы помирились. Но спровоцированная мною позорная сцена многое вызвала в памяти.

Чуть ли не всю жизнь меня влекло на Чукотку — притягивало само это слово, его, так сказать, манящая недосягаемость. Еще в раннем детстве я побывал героем-пилотом Каманиным, спасавшим челюскинцев, которые бедствовали во льдах Чукотского моря (в довоенных частушках пелось: «Мое сердце ранено летчиком Каманиным»), Повзрослев, я много читал о Чукотке, о населяющих тот край загадочных раскосых людях, о которых еще не был придуман ни один анекдот и которые почему-то будоражили воображение самим фактом своего существования. Их по всей Земле не более тринадцати тысяч (а их родичей эскимосов на Чукотке ровно в тринадцать раз меньше, правда, живут они и на Аляске, и в Гренландии, и в Арктической Канаде).

В чукотскую экспедицию я попал неожиданно легко. Должно быть, Сергей Евгеньевич великодушно простил мою удручающую политическую примитивность и неплохо отозвался обо мне в Институте мерзлотоведения. Меня зачислили в штат следующей экспедиции на должность все того же бурмастера. Предстояло совершить пеший переход с ручным бурением протяженностью семьсот с лишним километров поперек всей Чукотки — надо ли говорить, с каким восторгом я отнесся к такой перспективе!

Мы с Наташей уже были накануне женитьбы, нас ждало, как она шутила, последнее испытание на верность: у меня были военные лагеря и Чукотка, у нее — практика на Алдане, в общей сложности почти полгода разлуки. А потом — «вся остальная жизнь»! Как она сложится у нас, можно было только гадать. По совести говоря, я замыслил некую авантюру и надеялся осуществить ее в течение последних студенческих месяцев: устроиться на работу в Главсевморпути и при этом уговорить Наташу, этакую будущую декабристку, отправиться со мной на полярную зимовку.

Воздушная трасса Москва-Чукотка была к середине 50-х годов проложена в двух вариантах: одна — вдоль северного побережья СССР, вторая — до Хабаровска и далее через Магадан и Анадырь, столицу Чукотского национального округа. Нашему отрядику выпало лететь по второму маршруту, с многочисленными посадками, на самолетах разных типов: Ил-12, Ли-2 и малыше Ан-2. Из Москвы нас отбыло трое: начальник Рубен Михайлович Саркисян, его зам, числившийся к тому же парторгом, Николай Георгиевич Бобов и я. В Анадыре к нам присоединились еще трое. Это были пропойца и бабник Иван Павлович Жданов, бабник и пропойца Юра Климов и полууголовная личность Борис Курятников. Он был без одного глаза и уверял всех, будто получил травму, служа на корабле Тихоокеанского флота, однако не мог ответить ни на один военно-морской вопрос, путался в терминологии, в названиях крейсеров, и мы для себя посчитали его обыкновенным блатарем. Надо отдать ему должное: ни в бандитских выходках, ни хотя бы в бытовом воровстве уличен он не был, чего, увы, нельзя сказать о другом члене экспедиции и, между прочим, члене ВЛКСМ…

Парторг Бобов был ровесником моего «озерного» Сергея Евгеньевича, однако, в отличие от него, являл собою личность серую, порой просто жалкую. Зато в начальника я влюбился с первого взгляда.

Ему уже перевалило за сорок. Красивый, представительный, лохматый, сердечный, с великолепным чувством юмора, с удалым размахом и шумливостью кавказца и сугубо российским, как сказали бы ныне, менталитетом, он был уроженцем Тбилиси, но уже много лет жил в Москве. Имел маленькую дочку и очень молодую жену, племянницу Мартироса Сарьяна, о чем Рубен Михайлович не упускал случая упомянуть. Мое горделивое невежество мешало спросить, кто это такой, поэтому я затаился и дождался-таки момента, когда последовал подробный рассказ о знаменитом художнике.

Рубен Михайлович покорил меня небывалой щедростью, назначив мне максимально возможное жалование. Он уже лет пять отзимовал на мерзлотной станции в «столичном» Анадыре, слыл опытным «чукчанином», да и остальные были хорошо знакомы с районом будущих работ (естественно, кроме меня). В первых числах августа 1954 года мы вылетели из Анадыря на север, в поселок Уэлькаль на берегу залива Креста. Когда через час с небольшим Ли-2 бежал по посадочной полосе, мы вдруг увидели в иллюминаторы ярко-красные струи, прорезавшие небо. Это были трассирующие пули…

Таким было мое первое, зримое во всех смыслах слова, соприкосновение с непостижимым, чудовищным миром, о котором я еще не прочел ни строки, поскольку авторы будущих «Колымских рассказов», «Крутого маршрута» и «Архипелага ГУЛАГ» оставались в то время подневольными обитателями того самого мира. Не успели мы выйти из самолета, как к нам подбежали люди в военном обмундировании без знаков различия с автоматами в руках и повели нас к каменному строению на краю аэродрома. Мы разместились в подвале с микроскопическими зарешеченными окнами, и хозяева ввели нас, как говорится, в курс дела.

До чего же хорошо нынешнему читающему люду! Открывает человек книги Варлама Шаламова, Евгении Гинзбург, Александра Солженицына, газету «Известия» или журнал «Даугава» с публикацией словаря блатного языка, и читает себе о ворах в законе, об авторитетах, беспределе, вертухаях, наседках, кумовьях и прочих бесчисленных реалиях повседневного лагерного быта. И — никаких вопросов, крупнейшие писатели недавнего прошлого, а также современные средства массовой информации все на сей счет растолковали. Теперь представьте себе, какой авангардистской музыкой прозвучала в моих ушах одна лишь фраза, сказанная сопровождающим:

— Не бойтесь, товарищи, это в зоне сучня взбунтовалась, мы их за ночь переловим и в стойло загоним. Вы носа на улицу пока не высовывайте, а будут в окошки заглядывать — бейте из карабина, не вступая в разговоры!

На берегах залива Креста (кстати, «крест» на блатном жаргоне — вор) располагалась одна из дальстроевских зон, тысяч на двенадцать «сук», то есть воров, не отказывавшихся работать. Накануне сюда пришло судно «Таганрог», чтобы увезти часть заключенных на другой объект. В зоне узнали, что на борту находится небольшой контингент воров в законе, самых непримиримых врагов сучни, и тотчас решено было дать им бой. Откуда ни возьмись, у «наших» сук появились заточки, и несколько сот озверевших уголовников, сминая охрану, вырвались на волю, короткую, для большинства — смертную.

Сейчас по ним били из пулеметов, палили автоматными очередями, травили собаками, и к утру, как нам и обещали, мятеж подавили, мы же обрели утраченную на одну ночь свободу. Задерживаться в поселке не стали и быстрехонько откочевали на арендованном грузовике в глубь Чукотки, по трассе, проложенной от залива Креста к Иультину, нарождающемуся центру оловодобывающей промышленности.