Петер Берглар - Меттерних. Кучер Европы – лекарь Революции

Опять-таки совершенно иначе, чем в упомянутых коронных землях, обстояли дела в Богемии – не в последнюю очередь потому, что страна короны чешских королей была единственным из всех габсбургских королевств, которое входило в старую империю и вследствие этого в 1814 году было включено в Германский союз. Здесь пересекались и пронизывали друг друга борьба за конституцию и борьба национальностей: абсолютистски-центристский курс Вены, оппозиция старых сословий правительству, напряженность между дворянством и патрициатом, противоречия между феодально-сословным богемским ландтагом и чешским национальным движением – все это вело к постоянному размыванию и пересечению фронтов. Четким отражением всего этого стала богемская революция 1848 года с ее сословно-консервативными, либерально-демократическими и социально-революционными элементами, со Славянским конгрессом, антинемецкими и антимадьярскими выступлениями. Пражское восстание в июне 1848 года, как и все восстания этого года, в значительной степени вдохновленное студентами, удалось подавить только военной силой, однако национальное движение чехов, которые действовали против своих меньшинств с той же суровостью, в которой они обвиняли немцев и венгров, больше нельзя было сдержать, и оно стало одним из разрушительных факторов дунайской монархии.

Когда распространявшаяся из Франции как лесной пожар Февральская революция в начале марта достигла Будапешта, а затем Вены, когда раздались первые выстрелы по толпе, когда начали линчевать чиновников, громоздить баррикады, поджигать фабрики и штурмовать участки ненавистной полиции, двор прибег к испытанному средству – принести народному гневу жертву, роскошную жертву, которая пришлась бы по вкусу в равной мере и жертвователям, и получателям жертвы. Обошлось без долгих размышлений, выбор дался легко, да его и не было:

Меттерних должен был уйти. Народные вожди требовали его отставки; эрцгерцогам и Коловрату это было как нельзя более на руку; бедному императору – безразлично. Когда почти 75-летний государственный канцлер напомнил, что он поклялся покойному императору на его смертном одре никогда не покидать его сына, но теперь считает себя освобожденным от клятвы, если этого желает императорская семья, и эрцгерцоги это подтвердили, князь объявил о своей отставке, а Фердинанд I заключил: “В конце концов, я суверен и сам могу решать. Скажите народу, что я со всем согласен”. Сорок семь лет прослужил Меттерних габсбургскому государству, вывел его из глубочайшей пропасти во времена Наполеона, десятилетиями ответственно руководил им, полстолетия он был верным слугой династии, которая в этот день, 13 марта 1848 года, с облегчением от него избавилась. “Я выступаю против ожидаемого утверждения, – заявил он представителям граждан, которым он сообщил о своей отставке, – что я унесу монархию вместе с собой. Ни у меня, ни у кого-либо другого недостаточно крепкие плечи, чтобы унести монархию. Если монархии исчезают, то это происходит потому, что они сами сдаются”.

НА ХОРАХ ВРЕМЕНИ

Историческое и политическое воздействие зависит не только от активного отправления власти: и вдали от ее регулировочного механизма возможно воздействие – “воздействие издали”, так сказать; возможность непосредственно принимать решения сменяется более тонкой: “программировать” тех, кто принимает решения сегодня или будет принимать завтра, иногда даже послезавтра. Это достаточно широкий и глубокий процесс: так, Карл V после своего отречения принимал еще живое участие в политической жизни, его спрашивали – и он давал совет, его сын Филипп II в духовном и религиозном отношении полностью был его последователем. Наполеон I те неполные шесть лет, которые были ему дарованы на острове Св. Елены, использовал для того, чтобы создать из своей исключительной жизни героический миф и внедрить его навеки в сознание современников и потомков: Бонапарт умер после того, как он посеял бонапартизм и словно заключил свою империю в семенную коробочку, из которой тридцать лет спустя проросла измененная форма. Бисмарку после ухода в отставку было отпущено еще восемь лет жизни; лишь в этот период, частью охотно, частью против воли, он превратился в железного богатыря, в “старца саксонского леса”, в символ величия Германской империи, как некогда Барбаросса в Кифхойзере, но прежде всего он стал живым идолом всей несоциалистической оппозиции против злосчастного Вильгельма II и его курса. Все они в свои последние годы сумели эффективно использовать преимущества своего положения: хотя утрата власти была для них крайне болезненной, однако, освободившись от груза дел и сохранив при этом свой “статус” и авторитет, они имели гарантию того, что будут услышаны: в мемуарах, беседах, письмах они давали отчет себе, но прежде всего миру, о своих деяниях и побуждениях, о своих намерениях, иногда и о своих ошибках, и все это с определенной целью, чтобы создать о себе определенное мнение у современников и часто вонзая “гарпун” в тело преемников и наследников, очень редко с подлинным самоуглублением и настоящим испытанием совести.

Все это относится и к Меттерниху. У него оставалось еще одиннадцать лет, чтобы рассказать обо всем, что он сделал, в своих не прекращавшихся до самой смерти устных и письменных высказываниях по вопросам австрийской и европейской политики. Со своим наследием он обращался как князь Пюклер со своим парком: он охранял его, ухаживал за ним, прореживал, устраивал в нем представительные аллеи и укромные тропы с пронизанными солнцем просеками и тенистыми дубравами, не было недостатка в фонтанах и произведениях искусства, но в то же время и в любезных обманах, которые пытались изобразить природу там, где было только искусство садовника, или показать широкий путь там, где было всего лишь хождение по кругу. Тот, кто посетит такой парк, не узнает, что такое свободный ландшафт и неприкрашенная природа. Однако он насладится подражанием, которое преобразует действительность в произведение искусства. Так происходит и с читателем “Посмертных бумаг” Меттерниха. Здесь перед нами не проходит эра Меттерниха, не выполняется требование Ранке показать все так, “как было на самом деле”, но мы узнаем о другом: как один из великих представителей эпохи видел ее, судил о ней, участвовал в ее формировании; отсюда становится ясно не то, какой была она, а то, каким был он. Кого и что порождает век, кто и что накладывает на него свой отпечаток – это взаимообусловливает, пронизывает и взаимно объясняет друг друга. С этой точки зрения “Посмертные бумаги” Меттерниха являются источником первостепенной важности. Они не являются автобиографией в классическом смысле этого слова; попытка автопортрета в первом томе является довольно слабой частью книги; напротив, Наполеона и Александра I он изобразил блестяще; и все же восемь томов, это собрание дипломатической переписки, личных писем, записанных бесед, актов, заметок и отчетов представляют собой впечатляющий гобелен, изображающий главные события этого бурного века, сотканный одним из самых значительных его участников и режиссеров. Это “оформленное наследие” дополняется почти необозримой массой корреспонденции государственного канцлера, а также воспоминаний, свидетельств, изображений современников, с которыми он вступал в отношения – близкие и не слишком, длительные или эпизодические, человечески-личные или официально-дипломатические. Жизнь Меттерниха – имеются в виду все ее аспекты – относится к наиболее хорошо изученным и исследованным в новой истории, в этом отношении с ней можно сравнить только жизнь Гете и Наполеона I.