Мария Вега - Ночной корабль: Стихотворения и письма

I

Панорамой развернуты черной,Громоздятся в тумане хребты,И обвал рассыпается горный,Прогремев с ледяной высоты.

И опять тишина замирает,Не спеша собирает грозу,И орлиные тени витаютВнизу.

Странно видеть орлиные тени,Наклоняясь в бездонный провал,Но спускаются в пропасть ступениОблаков и оскаленных скал.

А совсем далеко, на вершине,Первым отзвуком грома звуча,Нерушимо стоят и понынеДва меча.

И славянская вязь между ними –Позолоту не смыли дожди –Начертала бессмертное имяНа бессмертной гранитной груди

Как торжественно: «Генералиссимус»И «фельдмаршал»… И грома раскат…Над пустыми альпийскими высямиЧерногривые тучи летят…

II

Сен-Готард в свинцовой тонет мгле.Слава одиночеству суровому!Чьей рукою врублено в скале:«Доблестным сподвижникам Суворова»?

В головокружительную высь,Где веками горы не источены,По тропинке козьей поднимись,По следам неведомого зодчего.

Кем он был, когда перед лицомВечности по русскому обычаюМолотом чеканил и резцомПамятник солдатскому величию?

Осыпались из-под ног пластыВ пропасть между острыми уступами,Может быть, он слышал, как и ты,Хруст костей и хруст колес над трупами?

Может быть, и для него гора,Сотрясаясь грохотом и градами,Повторяла русское «ура»В перекличке грома с водопадами?!

В том доме не бывала яИ все-таки была.Из сада травку малуюНа счастье не брала,Но почему приснилось мне,Что тонкий стебелек,Как знак высокой милости,В стихи закладкой лег?Я помню осень ржавую,Всю в пепле и золе,И голову курчавую,И свечи над «Полтавою»,Раскрытой на столе.Я помню шлафрок вышитыйИ руку с чубуком,И не впервые слышу я,Как шепчет старый дом,Как в затаенном шепотеРождаются слова…Над свечкой струйка копотиКолеблется едва.И каждый раз по-новому,До самых недр души,Я памятью взволнованаВ михайловской глуши,Где ворожит безмолвнаяПеред ночным окномАрина Родионовна,Жужжа веретеном.Ползет снежинка талаяВдоль темного стекла…В том доме не бывала я,Но знаю, что была.

Об участи горестной женскойПоэт не один говорилСтихами… Но хватит ли силО Вике писать Оболенской?

Для пламенных ликов святыхБез вычурных иконостасов,Для подвига женщин такихНайдется ли новый Некрасов?

Нам слышен удар топораНад плахой в тюрьме Моабита,Но сделалось вечным «вчера»,И Вика для нас не убита.

Страшней, чем полночная жуть,Светлей, чем весенние зори,Ее героический путьИ наше бесслезное горе.

Но разве заплачешь над ними,Узнав, что навек занеслиЕще одно женское имяВ историю нашей земли!

Россия…Россия…Россия…Парижская ночь глубока.Войны разъяренной стихияСегодня от нас далека,

И вспомнить сегодня нам трудноО тайной работе впотьмах,Подземной, подпольной, подспудной,В нетопленых, стылых домах.

От свечки оплывшей – косыеЗигзаги огня по стенам,Но где-то за тучами, там…Россия…Россия… .Россия…

В дремучих сугробных лесах,Таясь, залегли партизаны.Морозом подернуты раны,И гибель стоит на часах.

«В подпольном Париже я с вами!Я русская – ваша сестра.Крепка моя вера, остра,Светла, как высокое знамя.

Я с вами от века доныне,А схватят – пойду умирать,И будут меня называтьПо-древнему русской княгиней!»

Так, может быть, думала ты,Стуча на машинке в подвале,Воззваний готовя листы,Которые нам раздавали,

Винтовки и бомбы храня,С опасностью в прятки играя,А ночь доползала до дня,Не первая и не вторая –

Их полчища грузно ползли…С усталостью воля боролась,Как будто от русской землиЛетел ободряющий голос,

Как будто сливались в одноИ жертвы, и кровь, и победы,Как будто смотрели в окноУчившие верности деды,

Как будто у самых дверей,По-вдовьи чернея платками,Стояла толпа матерей,Следя за твоими руками…

Смыкался их призрачный круг,Пророчил о близкой расправе…А маленьких клавишей стукПод быстрыми пальцами рукТвердил о победе и славе!

Война промчалась огненной грозою,Геройские прославив имена.О подвиге Космодемьянской ЗоиУзнал весь мир и помнят времена,И не она одна – другие детиБессмертный отзвук для себя нашлиВ писателе, художнике, поэте,Но за пределами родной землиВам никогда никто не говорилО мальчике по имени Кирилл.Мы помним ужас тех годов жестоких,На родине сердца слились в одно.Здесь — в одиночку гибнуть суждено,И тем труднее верность одиноких.Она тверда, как заостренный меч,Ее заветы мужественно строги.Благословен, кто смог ее сберечьИ не сойти с намеченной дороги!О нем так мало: месяц, день и год,Названье лагеря, потом – забвенье.В Германии был выведен в расходСержант французского СопротивленьяКирилл Радищев…Дальше рвется нить.Пришла пора стихами свет пролить,Быть может – в книге, может быть – в журнале,На эту жизнь, на эту смерть в тюрьме.Они бесславно спрятаны во тьме,Но я хочу, чтобы вы правду знали!

Городам, колхозам, школам, селамПосылаю мой простой рассказО парижском мальчике веселомС васильками темно-синих глаз.Смоляные пряди из-под шапки,Лоб открытый и бесстрашный взгляд…Он играл, как все мальчишки, в бабкиИ шалил, как все они шалят.Только странная жила заботаВ наплывавшей на него тоске,Только он украдкой имя чье-тоНа снегу чертил и на песке.Сидя в классе на последней парте,Он, не поднимая головы,Мог часами изучать на карте«Путь от Петербурга до Москвы».Доля эмигрантов – доля нищихНа задворках европейских бар,Но ребенок знал, что он – Радищев,А с последней буквы – «Вещий дар».Озаренный этим вещим даром,Понимал он с колыбельных лет,Что ему повесили недаромНа стене прадедовский портрет.Приготовив вечером уроки,Он любил смотреть издалека,Прежде чем заснуть, на лоб высокий,На седые букли у виска,На орлиное лицо героя,Узнавая в нем черты свои,И открылось бытие второеВ будничном, привычном бытии.Детство, осененное портретом!Детство жарких чаяний, мечты…Стал Кирилл в двенадцать лет поэтом,С музою радищевской на «ты».Он понять стремился мир огромный,Но, вникая в мудрость школьных книг,Выше всех ценил наш гений кровный.Несравненный русский наш язык.А когда подрос, большой и смелый,То задумчивый, то озорной,Знойно, по-цыгански, загорелый,Девушке он снился не одной.Но певала мать, и песня в душу,Как цветок нетленный, залегла:Про высокий берег, про Катюшу,Про степного сизого орла…

Париж молчит. Париж уснул.Идет немецкий караул,Стучит во мраке каблуками…И темнота, и тишина…И все же ночь пьяным-пьяна,Ночь, процветает кабаками.Над входом – черное сукно,За входом – свечи и вино,Лакеев быстрое скольженье,И лучшая из всех минут,Которую зовут и ждут, –Минута головокруженья.Они пришли сюда втроем.Им нравится играть с огнем:Для виду взяв по рюмке водки,Они усвоили устав,Друг другу тайно передавРаспоряжения и сводки.Кругом – мундиры, блеск погон,Речь иностранная и звонБокалов с пеною Моэта.За тостом, вперебивку, тост:– Чтоб перешли такой-то мостСемь эшелонов в час рассвета!– Смерть партизанам! Всех стереть!Развеять вражескую сеть,Что в спину бьет без передышки… –В углу смеются: до зариТот мост взорвут вот эти триЕще безусые мальчишки.Вот эти три, что, сидя в ряд,По-русски громко говорят,Смеясь, разыгрывают пьяных:– Ха-ха! – и галстук на боку,Но по-солдатски, начеку,Трезвы, револьверы в карманах.Часы спешат, часы бегут,Часы разведчику не лгут,Минут едва-едва осталось…Втроем встают. Втроем ушли.А скрипка всхлипнула вдали,Как будто с сыном мать прощалась.– Не отставай, иди скорей! –Но слишком много здесь дверей,Все в черных сукнах, все похожи.Где выход?.. За которой вход?..– Налево! Вправо! Вот он, вот!.. –Спешили, спорили, и что же?Навстречу, перерезав путь,Два офицера. Прямо в грудьТолкнули, хлопнули по спинам:– Ты здесь хозяин или я?А ну-ка, русская свинья,Посторонись и дай пройти нам.Тебе давно пора понять:Россию мы, за пядью пядь,С лица земли почти что стерли.Нам пыл ее дано пресечь,А ей навек в болото лечьС мечом германским в мертвом горле.Пока ты цел, пока ты жив,Долой с дороги, грязный скиф,Когда проходит победитель…

Кирилл молчал. А перед нимКачался, сквозь сигарный дым.Забрызганный шампанским кительС крестом железным. Закипев,Бичом хлестнул по сердцу гнев.Взведен курок. Сухой щелчокСукно зеленое обжег,Но пуля тела не задела.Оскален бранью вражий рот…Соломинкой в круговоротСудьба, сорвавшись, полетела.И вот нежданно никогоИ ничего вокруг него,В далеких залах суматоха,А здесь пустая тишина.Лишь из-под черного сукнаЛакей бормочет: – Дело плохо.Ведь это… это сам майор…Бегите через задний двор,Никто вас ночью не разыщет!.. –Товарищей и след простыл,Как в воду канули. Но былОдин на тысячу Радищев.И он сказал: – Я виноват,Что промахнулся. Я солдатИ должен отвечать за промах…

*В стекле зеркал обратный бегСтенных часов в глубокий снег,В далекий век… О вихрь знакомыхСобытий, слов, видений, дум…Сбежались люди. Крики, шум,И лязг наручников, и сноваВсё, что случится, было встарь:Тюрьма, решетка, ночь, фонарьИ сонный оклик часового.

- Владеешь языком немецким,Других примет особых нет…Был первым в корпусе кадетском,И бакалавр в пятнадцать лет.Награды… Высшие отметки…Курс политических наук… Сорбонна…Случай больно редкий!Откуда средства, юный друг?Кто вел тебя дорогой этой?Кто на ноги помог вставать?.. –И, тайной гордостью согретый,Сказал Кирилл Радищев: – Мать.– Ее мы знаем. НебогатаИ впроголодь живет едва.Решиться на такие тратыНе может бедная вдова,Не будучи особой бойкой,Твоя же мать тиха, как мышь.Она служила судомойкой,Кассиршей… Для нее ПарижБыл горькой школой. Крепко билаЕе судьба…Всё для тебя,Щенок?..– Она меня любилаИ в люди вывела, любя.– И в люди вывела?! В какие?Кем стать хотел? Кому служить?– Стать Человеком. Для России.Работать для нее и жить… –Молчанье. Шелестят бумаги,И много лиц, и много рук,И свастика на красном флагеКак черный крючится паук.Течет допроса часть вторая.Так каждый божий день, с утра.В немытых стеклах догорая,Уныло гаснут вечера,И скучно всем, и все устали,Ломает писарь карандаш…Какой бы пыткой ни пытали,Ты не продашь и не предашь!И каждый божий день сначала:Пустые, мутные глаза,Усов белесое мочало,В тяжелом перстне – бирюза,И в опостылевшей забавеВопрос, сулящий столько бед:– Где взял оружие?– В канаве.– Как звать сообщников?– Их нет.

Он устал проходить этапы:Из тюрьмы – в подвалы гестапо.Из гестапо – в военный суд,Из суда…Но уже не в силахПомнить сеть канцелярий стылыхИ, не зная, куда ведут,Он дверей не считал. За ними,Утонув в папиросном дыме,Первый следователь, второй,Третий, пятый… Бутылки рома…И давно наизусть знакомоТо, что стало в веках игройКошек с мышью… Так дни за днями.Но Кирилл с каждым днем упрямей,С каждым шагом себе верней.– Ты подумай, мальчик, о маме,Что ты делаешь, мальчик, с ней!Ты ее пожалей, не мучай.Для тебя это лучший случай:В нашей армии место есть… –Он сказал:— У меня есть честь. —Был начальник высокий, статный,С головою античных статуй,С белокурой шапкой волос.Нежным голосом, слаще меда,Говорил: — За дверьми свобода,А ценой – ответ на вопрос.Скажешь «да» – и в рядах «эсэсов»,Вместе с нами спасать от бесовБудешь родину, как солдат,Как садовник гнилые листьяВыметает, любовно чистяДорогой прадедовский сад.Не упрямься упрямством детским!Хочешь воином стать немецким?В каждом деле труден почин. –Помолчав, прибавил любезно:– Заработаешь крест железный,Лейтенанта получишь чин…

Первый следователь, усатый,Говорит: – Скоро час десятый,Незаметно крадется ночь.Отдыхать могут даже наци.Возражать на бред декламаций –Это в ступе воду толочь. –И сказал начальник с усмешкой:– Продолжай. С допросом не мешкай,Перещупай по всем статьям.Чересчур этот парень пылкий!Вот как ляжет с пулей в затылкеВ самой дальней из свальных ям,А не в яме, так с кандаламиПусть в карьерах ломает камни, —Чтоб построить нам путь в Москву!– Отвечай подобру-поздорову, —Убеждает допросчик снова.Отвечает: – Пока живу,Не слабеет данное слово,И со мной умереть готовоНерушимое слово «нет».

Грузовик слепым бегемотомПодползает к черным воротам.Это вечер или рассвет?..Это вечер судьбы короткой.За оконной ржавой решеткойЖизнь кивнула ему, простясь.В монотонном гуле машиныШелестели, шуршали шины,Рассекая ливень и грязь.Жить осталось ему недолго, –Только где-то синеет Волга.И на Спасской башне звездаПолыхает розовым жаром…– Может быть, когда буду старым…Может быть, никогда, никогда?..

Радищеву ли бояться?Но с отчаянной болью снятсяНева и Москва-река,А навстречу дожди косые,И сквозь слезы плывет РоссияМимо черного грузовика.Тянет ливень тугие струны…От Парижа до ЗонненбруннеНичего, кроме серой мглы.И всё время рядом другое:Бубенец звенит под дугоюИли звякают кандалы?

Возвращается ветер на круги:В российской разгульной вьюге,Колыхаясь, тонул возок,Ноги кутала полость козья,Шелестели, шуршали полозья,И блестел слюдяной глазок,А кругом только ветер вольныйДа полей невидимых ширь.Бородатый, в шубе нагольной,Отъезжал от ПервопрестольнойАлександр Радищев в Сибирь.Фельдъегерь обмерзшим глазомЧитал бумагу с приказом,Обрастая снежной корой.Разметанной тенью птицыЧернела внизу страницыПодпись императрицыЕкатерины Второй.

Слишком много о ссылке мы знаем,Слишком многим знакома тюрьма.Мы о них неохотно читаемИ не сходим, как прежде, с ума.Скоро время смягчит и обточитНашу память, скользящую вниз,Но сегодня читатель не хочетНи цепей, ни соломы, ни крыс.Пусть сомкнётся в рассказе негромкомНам Россией завещанный круг,Чтобы предок гордился потомком,Чтобы верен был прадеду внук.

По лицу земли,В вековой пыли,Там, где ветра гудит тетива,Как степные львы,Проходили вы,Печенеги, литва, татарва.То не волчий войНад рекой Москвой –День и ночь раздается набат,Плещут звонницы;Мчатся конницыОт кремлевских ворот на Арбат…Вновь горит земля,На стене КремляКорсиканца качается тень,Вновь над пашнями,Рвами, башнямиНависает удушливый день…Годы вдаль идут,Громче шум и гуд,На границах скрестились мечи.На сто верст кругомСлышен танков громИ железный полет саранчи.Черных ядер градИ ручных гранатПересвист, перекличка в дыму,В небе матовом,Над Саратовом,И под солнцем в спаленном Крыму…Вы всё вынесли,Крепко выросли.Не склонили старинных знамен!Славой братскою,Сталинградскою,Необъятный простор осенен…

И перестуком, от стены к стене,В зловонной клетке – темном Зонненбрунне,Бежала весть о яростном кануне:Конец войне! Германия в огне!Незримые гудели самолеты,И знали все: из орудийной мглы,В завесе, застилающей высоты.Летят степные сизые орлы.Пока прожектор шарит в облаках,Нащупывая путь в бездонном небе,Пьянеет смерть, и мечется впотьмахИ, пьяная, вслепую мечет жребий…Несется песня… Поздно ей внимать,Она всё отдаленнее и туше…Ее в Париже напевала мать –Про сизого орла и про Катюшу…Что знаем мы? Что будем знать о том,Когда и как ударил час зловещий?Над камерой Радищева крестомЗачеркнут номер, и выносят вещи,Чтобы тупой лопатой кинуть в печьТетрадь стихов с другим тюремным хламом.Какая память сможет всех сберечь?Кто счет ведет всем безыменным ямам?В Германии был выведен в расходСержант французского Сопротивленья,Наш русский мальчик…Месяц, день и год,Названье лагеря… Потом – забвенье…А в это время из родных долин,Где грай вороний раздавался раньше,«Калоша» в обессиленный БерлинБылинною вступала великаншей.

Ночь давно поругана людьми,Ночь ушла из неба городского,А его прожгли насквозь и сноваПолосуют вширь и вдоль плетьми.

Щупальца прожекторов упорноШарят в том, что было темнотой,И во мгле кроваво-золотойНочь поэтов кончилась позорно.

Как ей уцелеть, куда спастись,Навсегда скатились с небосклона,Где ослепли звезды от неона,Где огнями затопили высь.

Но когда сойдет, дыша прохладой.Час покоя к городским садам,Вспомни: ночь заночевала там,Хоронясь за каменной оградой.

Ночь теперь в забвенье, в тишине…Загляни в бассейн, кусты раздвинув:Вот она, средь бронзовых дельфинов,Черная, лежит на черном дне.

Птичка была невеличка,С наперсток. Еле видна.Я не знаю, какая кличкаЭтой птичке людьми дана.

Боясь разбудить земнуюЗелено-синюю сонь,Рассвет подошел вплотную,Но придержал огонь.

Вот тут-то она и слетела,Падучей звездой мелькнув,Одна в целом мире пела,Раскрыла крошечный клюв.

Одна на земле туманной,Одна в пустыне небес,Брала на флейте стекляннойСеребряный фа-диез.

И черные голые сучьяВ моем раскрытом окнеТянулись ко мне, как созвучья,Сложившиеся во сне.

Январский снег кружился тихо…В тумане тюлевых гардинКачала белая шутихаНа черной палке апельсин.

Легла оранжевая долькаНа старый книжный переплет,А в целом мире были толькоЗима, печаль, фонарь и лед.

Но есть ли что на свете прощеВоображенья?.. Полдень, знойИ апельсиновые рощиНад средиземною волной,

Среди зубчатых скал – заливы,Звон мандолины, плеск весла,И на холме, в тени оливы,Ленивый бубенец осла –

В свободном творческом размахеКо мне слетели с высоты…А за окном, как черепахи,Ползли продрогшие зонты…

Отдыхает буря, сад расчистив,Все углы хозяйственно прибрав.Уложила стопки желтых листьев,Расчесала пряди мокрых травИ легла в простор стеклянно-звонкийЛюбоваться сквозь решетки рощ,Как сложили зонтики опенки,На поляну стряхивая дождь.Тут каштан и спрыгнул! Круглый, гладкий,Убежавший от семьи герой,В курточке на бархатной подкладке,Крытой лакированной корой.До чего прекрасен, и свободен,И бездумно устремлен вперед!Глазки неощипанных смородинЖадно смотрят на его полет:Для какой он разоделся свадьбы?Для каких готовится побед?Покатиться бы за ним, догнать бы,Поглядеть бы, поморгать бы вслед!Он бежит, владея садом целым,Жарким пурпуром осенних риз,Но нельзя каштанам недозрелымВ одиночку прыгать сверху вниз.Скоро упадут в колючих платьяхСотни братьев в новый листопад.Будут люди с песней собирать ихНа ладони сизые лопат,Только этому – пропасть без славы,Заблудиться у кротовых ям,Где он будет, сморщенный и ржавый,Не по вкусу даже воробьям.

Ветер на цыпочках входит в деревню,Трогает ставни уснувших домов,Гладит по спинам, над церковью древней,Стадо уснувшее колоколов.

Сушит белье на веревке чердачной,Двор подметает и долго потомС каждой соринкой играет невзрачной,С каждым сухим прошлогодним листом.

Утром – следы на примятой дороге,Там, где прошли осторожные ноги.

О руках мужчины – о рукахМужественных, бережных и честныхИ об их заслугах полновесныхОчень трудно говорить в стихах.

Очень трудно не в высоком тоне,А в достойной правды простотеУложить в стихотворенье теМускулы, суставы и ладони,

Для которых равные друзьяКорабельный руль, перо и молот.Обладатель рук уже не молод,Но его рукам стареть нельзя.

В ночи вахт они не уставалиВверенный корабль вперед вести,Не сбиваясь в темноте с пути,Одиноко лежа на штурвале,

Как не уставали строить дом,Стены воздвигать, дробить каменья.Много муравьиного терпеньяВ радостном труде, на вид простом.

Много доброты в спокойной силе.Одиноким, нищим и больнымЧасто эти руки, как родным,Жертвенную помощь приносили.

Не впадая в пафос похвалы,Смею ли о платье умолчать я?К празднику они мне сшили платье,Не стесняясь женственной иглы.

Я люблю на загорелой кожеБлекло-синий якорь узнавать,Но когда они берут тетрадь,Этот жест мне остальных дороже,

Потому что дару сужденоДоказать, что жизнь прошла недаром.Выдержанным станет, но не старым,Много лет бродившее вино!

Два дерева оторваны от рощ,В кирпичный угол городом забиты.Горит фонарь. На ледяные плитыЛьет день и ночь неугомонный дождь.

Пирамидальная, как ночь, темна,Щетинит ель колючий панцирь хвои.От сквозняков хранит ее стена,И что-то в ней гранитно-неживое.

А в стороне, от ветра охмелевИ воздух колотя ветвями хлестко,Шатается, бормочет нараспев,Как пьяная, вся рваная березка:

– О роща детства, где твои ручьиИ шапочки грибов на мшистом срубе?..Разбередив корнями кирпичи,Врастай, береза, в городские глуби!

Ей только бы, нацелясь, доплеснутьДо стойкой ели и ударить в грудь,Взъерошенными листьями мотая,Но шалых вихрей налетает стая,Дугой обратной белый ствол креня,И брызнули с ветвей каскадом слезы…

Терпенье ели близко для меня,Но ближе мне отчаянье березы.

Не гонясь за солнцем ярымВ пустоту и зной,Он назвал себя ИкаромДля судьбы земной.

Он летел не разбиваясь,Крыльев не сложив,Он летел, другим на зависть,И остался жив.

Не приклеенные воскомКрылья вдаль и ввысьПо сценическим подмосткамЖизни пронеслись,

По руинам всех столетий,Всех немых гробниц,На которых летом детиКормят хлебом птиц.

Без распада, без сожженья,Без каленых стрел,Солнцем перевоплощеньяСам себя он грел.

С этим солнцем, верным другом,В бурю, наугадПроникал он, крут за кругом,Вслед за Данте в ад.

В ад умов убого-скудных,В ежедневный нашТесный ад надежд подспудных,В ералаш и блажь.

Так, в эдеме и в эребе,Плотью в плоть войдя,Солнце не в далеком небе,А в себе найдя,

В мире старом был Икаром,Тенью всех теней,Не затронут темным жаромАдских ступеней.

Посмотрите, вот он даст намОсвещенный дом,Сделав тусклое – прекрасным,Черный цвет – цветком.

Нежно снимет струпья грязиС придорожных травИ взлелеет розу в вазе,Это розой став.

За окном – ни дождя, ни луны,Ни дыханья, ни шороха листьев.Тишиною дорогу расчистив,К стеклам льнут невеселые сны.

И не скрипнет нигде половица,И не всхлипнет проснувшийся кран,Только чудится – черный туманНад моею постелью клубится.

Но откуда серебряный звукИ чуть слышно ползущее эхо?Отголосок печального смеха?

Или, выпав случайно из рук,Под кровать закатился мундштукС папиросой, еще не зажженной?..Вновь колышется вкрадчивый звон:Это где-то задет камертон,Темнотою завороженный.

И, то там зарождаясь, то тут,В спящих ящиках бусы катая,Сонмы звуков – хрустальная стая –Хроматической гаммой бегут.

Вот запутались, перемешались,Под сурдинку ведут разговор,Перешли из мажора в минорИ устало в миноре остались.

Да и как им уйти от негоИ на волю сквозь стены пробиться,Если нет ни звезды, ни зарницы,Ни дождя, ни луны – ничего!

В пыльных ящиках, в склепах тоски,Воскресенья короткого ради,Для меня зазвучали тетрадиИ блокнотов сухие листки.

По ночам выпадает роса –Долговечности капель не верьте.Голоса вы мои, голоса,Соловьи, обреченные смерти!

Мы не знаем ни дня, ни числа:Подкрадутся непрошено скоро.Ворох мертвых бумаг у забора,Это всё, что я миру несла?

Много страшного в горьком вопросе.Лжет мне полночь. Я полночи лгу.Лучше добрую лампу зажгуИ огонь поднесу к папиросе.

Голосам прикажу замолчать,И окно распахну, и услышу,Как, струясь на траву и на крышу,Свежий дождь начинает шуршать.

И опять карандаш осторожноОживет, по бумаге бродя, –Ведь не слушать ночного дождяИ стихов не писать невозможно!

Будет дождик серенький, сквозь ситоТот же самый, что давным-давно.Будет по-вчерашнему открытоНад парижской улицей окно…

Ни землетрясения, ни грома,А простые, будничные дни.И совсем спокойно мимо домаШагом медленным пройдут они.

Голову склоню и еле-еле,Только взглядом о себе скажу.Только взглядом русские шинелиВ улицу пустую провожу…

Странный сон сегодня мне подаренЗа такие сны всю жизнь отдашь:Под моим окном калужский пареньНа груди оправил патронташ…

Из сборника