Трумэн Капоте - Музы слышны. Отчет о гастролях "Порги и Бесс" в Ленинграде

— Ну конечно, приходится ожидать, что в такой большой труппе будут и такие, которые не на высоте.

Балет шел в Мариинском театре, переименованном (хотя никто его так не называет) в Кировский, в честь старого революционера и друга Сталина, чье убийство в 1934 году, говорят, положило начало массовым процессам. Здесь дебютировала прима-балерина Большого театра Галина Уланова, и советские критики до сих пор считают ленинградскую труппу оперы и балета первоклассной. Если не считать венецианского XVIII века Фениче, на который Мариинка похожа своим размером, убранством и отоплением, это самый красивый театр, какой я видел в жизни. К сожалению, старые кресла заменены деревянными, как в школе, и их некрашенность неприятно контрастирует с изысканными серебристо-серыми тонами мариинского рококо.

В театре было холодно, но, невзирая на это, всем, в том числе и дамам, пришлось оставить пальто в гардеробе; даже миссис Гершвин вынуждена была расстаться со своей норкой, ибо в России считается крайне некультурным, nye kulturni, входить в пальто в театр, ресторан, музей и т.п. Больше всего пострадала от этого мисс Райан. Высокая, яркая блондинка, она была в платье с открытыми плечами, искусно подчеркивавшем изгибы ее фигуры; и когда она, покачивая бедрами, шла по проходу, взгляды мужчин поворачивались к ней, как цветы к солнцу. Вообще появление труппы невероятно взбудоражило публику. Люди вставали с мест, чтобы получше разглядеть американцев, с их фраками, шелками и блестками. Особым вниманием пользовались Эрл Брюс Джексон и его невеста Хелен Тигпен. Они сидели в Императорской ложе, где имперский герб заменен серпом и молотом, и Джексон, свесив руку за перила, чтобы видны были его перстни — по одному на каждом пальце, — неторопливо поводил головой то вправо, то влево, как королева Виктория.

— Я умру от холода, если не сгорю со стыда, — сказала мисс Райан. — Ты погляди, они думают, что я выгляжу непристойно.

Действительно, не приходится отрицать, что во взглядах русских женщин на обнаженные плечи мисс Райан был оттенок осуждения.

— Говорила я Вильве, незачем расфуфыриваться, — сказала миссис Гершвин, на которой было вполне подобающее случаю зеленое выходное платье. — Так и знала, что мы будем посмешищем. Все, солнышко, это в последний раз. Но вообще-то в чем нам ходить? — И она огляделась вокруг, как будто ища хоть намек на моду среди унылой, бесформенной публики. — Я ничего не привезла некрасивого.

На ряд впереди сидела девушка с волосами, не заплетенными в косы и не свернутыми в угрюмый веревочный жгут; она была подстрижена “под мальчика”, что очень подходило к ее занятному, как у фавна, лицу. На ней была черная шерстяная кофточка, на шее нитка жемчуга. Я показал на нее мисс Райан.

— Да я же ее знаю! — воскликнула мисс Райан. — Она с Лонг-Айленда, мы вместе учились в Радклифе! Присцилла Джонсон!

Девушка повернулась к нам, близоруко сощурившись.

— Господи помилуй, Присцилла, что ты здесь делаешь?

— Бог ты мой, вот это да, Нэнси, — сказала девушка, поправляя мальчишескую челку. — А ты что здесь делаешь?

Мисс Райан объяснила, и девушка, которая, как выяснилось, тоже живет в “Астории”, сообщила, что ей дали долгосрочную визу в СССР для изучения русского права — предмета, который интересовал ее еще в радклифовском колледже, где она и выучила русский язык.

— Но, солнышко, как можно изучать русское право? — спросила миссис Гершвин. — Оно же все время меняется!

— Бог ты мой. Ха-ха, — сказала мисс Джонсон. — Вообще-то я не только этим занимаюсь. Еще подготавливаю что-то вроде исследования Кинси. Жутко интересно.

— Еще бы, — сказала мисс Райан. — Один сбор материала чего стоит…

— А-а, это легче легкого, — заверила ее мисс Джонсон. — Я просто в разговоре все время сворачиваю на секс. И что русские о нем думают — вы бы просто упали. Бог ты мой, Нэнси, сколько мужчин имеют любовниц! Или хотели бы иметь. Я пишу статьи для “Вог” и “Харпер Базар”. Им это должно быть интересно.

— Присцилла просто гений, — шепнула мне мисс Райан, но тут стали гаснуть люстры и дирижер поднял палочку.

Балет, трехактный с двумя антрактами, назывался “Корсар”. В среднем советском балете главное не танцы, а пышность постановки; и “Корсар”, хотя и далеко не главная вещь в репертуаре, требует не меньше перемен декораций, чем ревю в Радио-сити или Фоли-Бержер — театрах, где “Корсар” был бы как дома, разве что первому не подошел бы уровень хореографии, а второй никогда бы не потерпел танца рабынь, закутанных до самого горла. По сюжету “Корсар” очень напоминает “Бахчисарайский фонтан”, поэму Пушкина, которую балет Большого театра раздул до одного из своих призовых экспонатов.

В “Фонтане” татарский варвар-военачальник похищает юную аристократку и держит у себя в гареме, где в течение трехчасового спектакля с ней происходит множество устрашающих приключений. В “Корсаре” примерно такие же испытания претерпевает сестра-близнец этой девушки: она становится жертвой кораблекрушения (изумительно воспроизведенного, с громом, молнией и потоками воды, низвергающимися на тонущее судно), и ее похищают пираты, после чего в течение трех часов происходит то, о чем я уже говорил. Обе эти сказки, как и бесчисленное множество других, говорят о том, что нынешний советский театр полагается главным образом на легенды и вымысел; и, для современного автора, стремящегося выйти за ворота пропагандистского садика, единственная безопасная тропа ведет в лес волшебной сказки. Но даже и фантастическое требует подпорок реального, напоминаний об узнаваемом, человеческом; без этого нет ни жизни, ни искусства, и именно отсутствием того и другого нередко отличается советский театр, считающий, по-видимому, что и то и другое можно заменить трюками, эффектами и техническими чудесами.

Министерство культуры любит хвастаться, что Россия — единственная страна, где населению близка настоящая культура, и реакция публики на “Корсара” это подтверждала: каждая сцена, каждый сольный номер вызывали взрыв аплодисментов, от которых тряслись люстры.

Американцы тоже были в восторге.

— Изумительно, просто мечта, — говорила в антракте миссис Брин миссис Гершвин в кафе-гостиной. Ее муж тоже похвалил балет. Однако в глазах Брина, щеголеватого человека с лицом то мальчишески улыбчивым, то бесстрастным а-ля Бастер Китон, мелькало беспокойство, как будто он мысленно сравнивает сценическую изощренность “Корсара” с тремя простыми сменами декораций в “Порги и Бесс”. Если все дело в постановочных эффектах, то советскую публику несомненно ожидало разочарование.

— Не знаю, мне не понравилось, — строптиво сказала миссис Гершвин, когда Брины отошли поговорить с другой группкой. — У меня просто глаза слипались. И не буду я говорить, что нравится, когда не нравится. Они тебе прямо слова в рот вкладывают.