Владимир Буданин - Кому вершить суд

Они повернули от дома на Узенькой и стали спускаться к реке. Миновали последние домишки окраины, вышли на поросший высокой травой и кустарником простор. Перед глазами возникла спокойная, облитая лунным сиянием ширь Енисея.

— Какая прелесть! — восхитился Владимир Ильич и, поглядев на Красикова, заговорил совсем иным тоном: — А вы, по-моему, не в духе. Я не ошибся? Нельзя ли помочь вашей беде?

— Вы не ошиблись. Но, право, все это не стоит разговора.

— Гм…

Владимир Ильич, пока они спускались к реке, не произнес ни слова. А на берегу вновь заговорил:

— Как вы находите рассуждения господина Кускова?

— Как нахожу его рассуждения? Чуждо мне там все: их мысли и речи, их удобное положение.

— Именно «удобное положение»! Это вы очень удачно заметили. Во всех рассуждениях господ подобного сорта сквозит страх перед революцией.

Владимир Ильич рассердился. Он словно позабыл о собеседнике и, размышляя вслух о классовой природе оппортунизма, повторял время от времени слова Петра «удобное положение». Затем внезапно повернулся к нему:

— Помнится, в первую нашу встречу мы вели разговор о необходимости для нынешней России крепкой партии социал-демократов. Припоминаете?

Ульянов посвятил Петра в свой план создания партии при посредстве общерусской социал-демократической газеты. Только таким способом, по мысли Владимира Ильича, можно будет решить задачу сплочения всех кружков и групп марксистского направления в единую организацию, преодолеть разобщенность. Слушая, Петр поражался не столько самой идее, сколько тому, как они — Ульянов и товарищи его — сумели загодя продумать все детали неведомого дела. От недавней горечи, оставленной открытием в доме Кускова, сохранилась почти не беспокоящая заноза в сердце. Петра захватил грандиозный план. Он сказал:

— Я бы с радостью работал с вами.

— А как вы думаете, для чего я начал этот разговор? — Лица собеседника Петр почти не различал, но по голосу его догадался, что он хитровато улыбается. — Мы на вас рассчитываем, Петр Ананьевич. Сегодня для нас каждый человек на вес золота. И вы ведь, кроме всего прочего, близко сошлись с Плехановым. Это очень важно. По моим наблюдениям, он чрезвычайно дорожит личной дружбой. Нам следует в будущем теснее связать его с редакцией. Ваша роль здесь неоценима. Что же до дела в газете, то оно найдется. Так что, не вызовись вы, мне самому пришлось бы просить вас об этом. Срок ссылки когда заканчивается?

— Если не набавят, скоро. По сути, уже закончился. Но департамент молчит. Боюсь, будет надбавка.

— Не беда. Вы ведь, насколько мне известно, и в ссылке времени зря не теряете. После освобождения куда намерены?

— Куда же? Хотелось бы в Петербург. Но ведь не пустят, — сказал Петр и вдруг вспомнил о жене. В груди опять защемило. — В семье у меня не ладится. Расстаться с женой придется…

— Не ладится, говорите? Я заметил. Скверно это, скверно, Петр Ананьевич. У вас ведь сыновья.

— Люблю я ее, — Петр вздохнул, — а вот ведь как случилось… — И он совершенно неожиданно для себя рассказал Ульянову все без утайки о своих семейных неурядицах.

— Все это очень печально, — сказал Владимир Ильич. — Вы уж простите, но если откровенно мне обо всем рассказали, я позволю себе заметить: жена революционера должна быть верным и надежным товарищем, единомышленником. Вы со мной согласны?

— Разумеется.

— Не пора ли нам возвращаться? Ночь уж на исходе.

Они стали подниматься в гору, к темнеющим впереди деревянным домам и заборам. Луна ушла за облака, сделалось прохладно. Шли молча, размышляя о неведомом будущем. Хотя оно представлялось им более или менее определенным, и Красиков, и, конечно же, Ульянов понимали, что в том будущем их ожидает многое, чего заранее не предусмотришь и не спланируешь. Их ожидала долгая и трудная борьба, с неизбежными промахами и потерями…

Департаменту полиции донесли, что Красиков, состоящий под гласным надзором, общался с другими ссыльными, занимался пропагандой «вредных идей» среди учащихся фельдшерской школы. Результат не замедлил сказаться. Как Петр и ожидал, срок ссылки был продлен на год.

Едва он успокоился после этой новости, как последовала еще одна, столь же закономерная и не менее болезненная: Виктория объявила о своем уходе. Крушение семьи оказалось чересчур чувствительным ударом.

Виктория тотчас уехала из Красноярска с новым супругом, Василием Кусковым. Петр с неделю не выходил из опустевшей квартиры. Бродил по комнатам, не выпуская изо рта папиросы, перебирал в памяти события прошлого и не мог понять, в какой именно момент их совместной жизни возникло взаимное недовольство друг другом. Он размышлял об этом упорно и много, пока однажды не явилась предельно ясная мысль: просто-напросто ошибкой была сама их женитьба.

Однажды к нему ввалились Альберт и Борис и едва ли не силой вытащили из дому и повели на собрание к Карауловым. С этого вечера началось возвращение к жизни. Он опять стал вести занятия кружка в общежитии фельдшерской школы, полемизировал на собраниях в доме Кускова и у Карауловых. И время пошло быстрее.

Еще в Красноярске они с Ульяновым договорились, что, если Петру после ссылки не удастся осесть в столице, он переберется в Псков, где намечалось организовать северный центр содействия общерусской газете. Перед отъездом за границу там побывал Владимир Ильич, наладил связи и явки. Вскоре в Псков приехал его соратник Пантелеймон Лепешинский.

Выцветшие встрепанные волосы, всклокоченная борода, густые рыжие усы. Большая, несколько вытянутая кверху голова в таком обрамлении казалась драчливо-ощетиненной и никак не придавала наружности интеллигентного вида. Если же присовокупить к этому по-мужицки большие руки, растягивающие рубаху широкие плечи и грузноватую, нескладную фигуру, то у человека, впервые увидевшего его, создавалось впечатление, что перед ним заурядный мастеровой.

Именно таким предстал перед Красиковым, приехавшим в Псков, Пантелеймон Николаевич Лепешинский. Петр встретился с ним в первый же день. И уже тогда — они сидели на плетеных стульях в уютном зеленом дворике дома, где снимал комнату Лепешинский, — Петр был совершенно покорен обаянием Пантелеймона Николаевича, удивительной, сквозившей во всем одаренностью его натуры. О себе Лепешинский почти не рассказывал. Красиков узнал только, что он попович из Белоруссии, что долгое время поклонялся «народническим богам», потом примкнул к социал-демократам, а самоопределился как марксист после знакомства с Владимиром Ильичем.

Псков, по его словам, являл собой безмятежный обывательский городок, сонное царство, где есть, однако, по милости охранного отделения, некоторое число оппозиционно настроенной публики, весьма разношерстной в смысле убеждений — от закоснелых народовольцев до крепких социал-демократов. Бывают собрания, дискуссии. Проще говоря, от ничегонеделания общество исходит словами. Впрочем, освоиться у Красикова времени будет более чем достаточно.