Максим Ларсонс - В советском лабиринте. Эпизоды и силуэты

«Хорошо, если комиссар финансов даст Вам разрешение на то, чтобы Ваша жена и ребенок ехали в бронированном вагоне, то я то уж наверное не буду чинить Вам препятствий. Кроме того Вы должны иметь разрешение старшего военной стражи, которая в качестве охраны сопровождает бронированный вагон».

Л. «Я все сделаю, чтобы получить оба разрешения. Когда и откуда идет вагон?»

Р. «Вагон идет из Петербурга».

Л. «Не может ли вагон отправиться в Ригу из Москвы? Расстояние Москва — Рига почти такое же, как Петербург — Рига, и кроме того путь из Москвы в Ригу в настоящее время надежнее, чем из Петербурга».

Р. «Это уж совсем новый вопрос. Вы же можете отвезти Вашу жену с ребенком в Петербург и там поместить их в бронированный вагон».

Л. «Я этого не могу сделать. Вы сами знаете, как трудно получить место из Москвы в Петербург и как тяжела эта поездка. Кроме того я должен считаться с душевным состоянием моей жены, которая ни в коем случае не решится на это путешествие без меня. Помимо этого поездка в Петербург сопряжена с совершенно бесполезной тратой на проезд, которой я теперь не могу оплатить».

Р. «Хорошо, меня Вам убеждать нечего, я Вам охотно помогу, поскольку это зависит от меня. Я понимаю Ваше положение. Вопрос, отойдет ли бронированный вагон из Москвы или из Петербурга, зависит не от меня. Все дело зависит от Ганецкого, директора Государственного банка. Обратитесь к Ганецкому. Если он согласится, дело в порядке. Но делайте это немедленно, ибо рижское отделение Государственного банка должно от нас получить деньги в самом скором времени».

Я энергично взялся за дело и на следующий же день переговорил с Ганецким в присутствии Р. После долгого размышления Ганецкий согласился на то, чтобы бронированный вагон отошел из Москвы.

Бронированный вагон должен был отбыть 5 февраля 1919 г. вечером из Москвы в Ригу с 60 миллионами рублей бумажных денег и охраной из 12 солдат. Моя жена и мой маленький сын были единственными пассажирами этого вагона. Я уже в 3 часа пополудни проводил их на Виндавский вокзал. Извозчиков в то время не было, мы поехали на обыкновенных крестьянских санях, которые я с трудом добыл. Прощание с Москвой было тяжелое, безрадостное. Моя жена уезжала весьма неохотно. Ей было очень тяжело расставаться со своими родными. Она горько плакала, так как опасалась, что попадет из огня да в полымя. Наконец, мы достигли вокзала. Бронированный вагон стоял на запасном пути. Для того, чтобы не возбуждать внимания, моя жена и ребенок были посажены в вагон немедленно, задолго до отхода поезда.

Прежде чем проводить жену на вокзал, я еще утром пошел к своим родителям, чтобы навестить больную сестру. Она уж едва могла говорить. Это были последние слова, которые я от нее услышал, так как она умерла в тот же день в 6 часов пополудни, еще до моего возвращения с вокзала.

Человеку, не бывавшему тогда в России, трудно понять, как тяжелы были в то время условия жизни в Москве даже для здорового человека, не говоря уже о больном. Все страдали от ужасного голода, недостатка денег, от невозможности зарабатывать на пропитание. Лекарства и медицинские препараты доставались с невероятным трудом. При таких обстоятельствах каждый тяжело заболевший человек обречен был заранее на смерть, если только природа не наделила его особенно сильным здоровьем.

Мне вспоминается один случай, который особенно ярко характеризует то тяжелое время. За три дня до смерти моя больная сестра выразила желание поесть какой-нибудь птицы. Моя старушка-мать, которая понимала отчаянное положение дочери, хотела достать во что бы то ни стало курицу или голубя и отправилась в сильный мороз пешком на отдаленный Сухарев рынок.

Этот рынок, занимавший громадную площадь с многочисленными боковыми улицами, которые на него выходили, был издавна самым большим толкучим рынком Москвы; здесь продавались все товары, какие только можно было себе вообразить. Картина, представлявшаяся здесь, была — только в более широком масштабе — та же, что можно видеть и на Marché des Puces близ Porte de Clignancourt в Париже, на Rastro в Мадриде и на Petticoat Lane в Лондоне. Крестьяне, рабочие и мещане покупали там все, что им было нужно для хозяйства и для дома. Коллекционеры находили там среди всякого хлама очень ценные книги, картины и старинные вещи. Воры и укрыватели краденого сбывали там ворованное добро. Бедняки находили нужную им одежду, стоптанные сапоги и старое пальто. В Москве был еще один, подобный этому, рынок, но худшего сорта, Хитров рынок, на котором предлагались товары и продукты, не имевшие сбыта ни в каком другом месте. Покупателями Хитрова рынка были уже беднейшие из бедных и скрывающиеся от дневного света подонки большого города.

Уголовная полиция уж с давних времен в поисках за каким-нибудь преступником устраивала облавы на Сухаревой и Хитровом рынках, а также в прилегающих пивных и закусочных. В конце 1918 г. советское правительство начало беспощадную борьбу против всех торговцев съестными продуктами, в особенности против «мешочников», т. е. людей, которые из большого города ездили в деревню, меняли там какие-нибудь предметы домашнего обихода, мануфактуру или одежду на мешок муки и с этой мукой возвращались в город. Солдаты окружали рынки, арестовывали или задерживали торговцев, а съестные припасы подвергали конфискации.

Моя мать как раз находилась на Сухаревом рынке и после долгих поисков нашла и купила курицу. С завернутой курицей в руках она стремилась пробиться через человеческую гущу, которая запрудила рынок, как вдруг началось какое-то движение, со всех сторон раздались крики, в воздухе послышались резкие свистки: рынок со всех сторон был оцеплен солдатами. В отчаянии моя мать бросилась к одной из боковых улиц и хотела бежать домой. Стоявший там на посту солдат не пропустил ее и оттолкнул назад. Моя мать, которая знала по-русски весьма мало и поэтому объяснялась лишь с большим трудом, повторяла со слезами: «Моя дочь умирает, пропусти меня!» Солдат вырвал у нее сверток из рук и, увидев, что там курица, не хотел ее отдавать. С рыданиями моя мать кричала: «Моя дочь умирает, это для моей дочери!» Солдат был тронут и проворчал: «Ну, ну, старуха, проходи, проходи, беги к дочери! Только вперед не попадайся, а то еще в тюрьму угодишь!»

Когда я с вокзала поспешил к родителям, моей сестры уже не было в живых. Погребение состоялось в пятницу, 8 февраля 1919 г., в 9 ч. утра. Это была самая безнадежная, отчаянная картина, которую только можно было себе представить. Жалкая похоронная колесница была запряжена такими истощенными, худыми конями, из которых один был гнедой, а другой вороной, что при всем трагизме положения нельзя было удержаться от искаженной улыбки. Не было и речи о черной попоне для лошадей. Сопровождающие похоронную колесницу служащие спешили, им предстояло еще перевозить много покойников в этот день, поэтому колесница была пущена такой рысью, что похоронное шествие не могло за нею следовать. Расстояние между колесницей и шествием все росло, и, наконец, можно было видеть ее только издали, направляющуюся скорым ходом к кладбищу, которое находилось уже за московской заставой. Похоронное шествие рассеялось, и только самые близкие на трех санях доехали до кладбища.