Воспоминания - Сергей Михайлович Эйзенштейн
И кажется, что броненосец в открытом море.
Вокруг него носятся удивленные чайки, привыкшие считать его за горный уступ. И полет их еще усугубляет иллюзию.
В тревожной тишине ворочается железный кит.
Особое распоряжение командования Черноморского флота снова, в последний раз, поставило железного гиганта носом к морю.
И кажется, что носом этим он втягивает соленый воздух открытой глади после застойного запаха тины у берегов.
Дремлющие в его чреве мины, вероятно, ничего не заметили, пока совершался этот плавный оборот его грузного тела.
Но стук топоров не мог не тревожить их сон: это на палубе подлинного броненосца собирают верхнюю часть броненосца фанерного. Из реек, балок и фанеры по старым чертежам, хранящимся в Адмиралтействе, был воссоздан точный внешний облик броненосца «Потемкин».
В этом почти символ самого фильма: на базе подлинной истории воссоздать средствами искусства прошлое…
Но ни единого рывка ни вправо, ни влево.
Ни одного сантиметра вбок!
Иначе погибнет иллюзия открытого моря.
Иначе в объектив станут лукаво заглядывать седые скалы. Правда, в картине есть вид броненосца сбоку… Но этот вид снят в мавританских хоромах Сандуновских бань в Москве[55].
Жесткие пространственные шоры держат нас в узде.
Не менее жестки шоры времени: строгие сроки необходимости сдачи картины в день юбилея не дают разбегаться замыслам.
Цепи и якоря держат в узде старое тело броненосца, рвущегося в море.
Оковы пространства и якоря сроков держат в узде излишки жадной выдумки.
Может быть, именно это и придает строгость и стройность письму самого фильма.
Мины, мины, мины.
Недаром они все время выкатываются из-под пера на бумагу. Под знаком мин идет работа.
Курить нельзя. Бегать нельзя. Даже быть на палубе без особой нужды и то нельзя!
Страшнее мин специально к нам приставленный их хранитель – товарищ Глазастиков! Г л а з а с т и к о в!
Это не игра слов. Но зато полная характеристика внутреннего содержания носителя этого недреманного ока, этого аргуса, охраняющего ярусы мин под нашими ногами от вспышек, от излишней тряски, от детонации…
<Император Вильгельм>
На выгрузку мин понадобились бы месяцы, а у нас всего две недели сроку, чтобы успеть окончить фильм к юбилею.
Попробуйте в таких условиях снимать восстание!
Однако «тщетны россам все препоны»: восстание было отснято!
Не напрасно ворочались мины в брюхе старого броненосца и вздрагивали от грохота воссозданных событий истории, проносившихся по его палубам. Что-то от их взрывной силы захватил с собой в свое плавание и экранный его отпрыск…
Экранный образ старого бунтаря причинил немало беспокойства цензурам, полициям и полицейским пикетам во многих и многих странах Европы.
Не меньше набунтовал он и в глубинах кинематографической эстетики.
* * *
Фильм только что обошел наши экраны и должен был быть показан на Украине.
С появлением «Потемкина» на экранах УССР поднялась шумиха, шумиха по поводу… плагиата.
Поднял ее некий товарищ, именовавший себя бывшим участником восстания.
Сущность его претензии так и осталась не вполне отчетливой, так как о восстании он никаких литературных материалов не составлял.
Но как непосредственный участник реальных событий он считал себя вправе претендовать на часть авторских, причитавшихся нам со сценаристкой Агаджановой. Претензия была смутная, крикливая и не очень понятная.
Но всюду и везде настолько импонировало его заявление о том, что он «стоял под брезентом во время расстрела на юте», что дело в конце концов докатилось до судебного разбирательства.
Сокрушительным аргументом казался факт, что товарищ «стоял под брезентом», и юристы уже были готовы вот-вот начать дебаты о деле обойденного участника событий на «Потемкине» – как вдруг в дым, в прах и конфуз развеялись вся шумиха и все крикливые претензии.
Выяснилось одно обстоятельство, о котором в разгаре споров забыла даже сама режиссура.
Означенный товарищ утверждал, что «он стоял под брезентом».
Но позвольте…
Фактически же никто под брезентом не стоял.
Да и стоять не мог.
По той простой причине, что никто никогда никого на «Потемкине» брезентом не накрывал! Сцена с матросами, покрытыми брезентом, – была… чистой выдумкой режиссуры!
Я отчетливо помню, как в отчаянии хватался за голову мой консультант и эксперт по флотским делам, бывший морской офицер (игравший, кстати сказать, в картине Матюшенко), когда мне взбрело на ум покрыть матросов брезентом при угрозе расстрелом!
«Нас засмеют!.. – вопил он. – Так никогда не делали!»
И потом подробно объяснил, что при расстреле на палубу действительно выносили брезент. Но совсем с другой целью: он расстилался под ногами обреченных с тем, чтобы кровь их не запятнала палубы…
«А вы хотите матросов накрыть брезентом! Нас засмеют!»
Помню, как я огрызнулся:
«Если засмеют – так нам и надо: значит, не сумели сделать».
И велел вести сцену в том именно виде, в каком она и посейчас в картине.
В дальнейшем именно эта деталь, как бы отрезающая изолированную группу восставших от жизни, оказалась одной из наиболее сильных в фильме.
Образ гигантски развернутой повязки, надетой на глаза осужденных, образ гигантского савана, накинутого на группу живых, оказался достаточно эмоционально убедительным, чтобы в нем утонула техническая «неточность», к тому же известная очень небольшому кругу знатоков и специалистов…
Так оправдались слова Гете: «Противоположность правде во имя правдоподобия».
На этом же пункте «завял» и наш грозный обвинитель, якобы стоявший под брезентом в момент расстрела на юте: его утверждения тоже оказались… «противоположностью правде», и, несмотря на все «правдоподобие» его утверждений, он остался посрамленным.
Сцена осталась в фильме, вошла в плоть и кровь истории событий.
И что важнее всего: над ней никто никогда и нигде не смеялся…
* * *
Зрителей всегда интересуют не только участники событий, но и участники самого фильма. Вот краткие данные о некоторых из них.
Одной из очень важных фигур по сюжету был доктор. Исполнителя искали долго, безнадежно и в конце концов остановились на малоподходящей кандидатуре какого-то актера.
Едем с моей съемочной группой и неудачным кандидатом на маленьком катере по направлению к крейсеру «Коминтерн», где будет сниматься эпизод с тухлым мясом. Я сижу, надувшись, на другом конце катера, подальше от «доктора» и нарочно не гляжу в его сторону.
Детали Севастопольского порта знакомы до оскомины. Лица группы – тоже.
Разглядываю подсобных рабочих – «зеркальщиков» – тех, кто будет на съемках держать зеркала и подсветы.
Среди них один – маленький, щуплый.
Он истопник пронизываемой сквозняками холодной гостиницы, где мы коротаем в Севастополе время, свободное от съемок.
«И куда
