Нежные страсти в российской истории. Любовные треугольники, романтические приключения, бурные романы, счастливые встречи и мрачные трагедии - Сергей Евгеньевич Глезеров
Практически о каждом своем любовном приключении Иван Долгоруков подробно рассказал в своих мемуарах, охватывающих период с 1764 по 1822 год. Озаглавлены они весьма вычурно: «Повесть о рождении моем, происхождении и всей жизни, писанная мной самим и начатая в Москве 1788-го года в августе месяце, на 25-м году от рождения моего».
Подзаголовок гласил: «В книгу сию включены будут все достопамятные происшествия, случившиеся уже со мною до сего года и впредь имеющие случиться. Здесь же впишутся копии с примечательнейших бумаг, кои будут иметь личную со мною связь и к собственной истории моей уважительное отношение».
«Читая мою книгу, увидят многие измены и неверности со стороны моей, но никогда не заметят, чтоб я жертвовал публичному оглашению предметами моих страстей, — отмечал Долгоруков. — Никакая женщина не выставлена мною. Я влюбчив был, но и скромен. Могли отгадывать мои связи; я сам ими никогда не величался перед другими и не ставил хвастовства такого в ряду достоинств молодого человека».
«Первая моя от роду страсть» — роман с московской красавицей Аленой. Отношения завязались, когда князь, служивший в гвардии, в карауле Зимнего дворца, отправился в отпуск в Москву.
«Между родственниками нашими привыкнув посещать чаще всех княгиню Меншикову, тетку мне по отцу, я влюбился в одну из ее дочерей… Меньшой было 13 лет, старшей едва 15, и младшая меня занозила… Я ежедневно более и более разгорался. Ни о чем не думал, как об А<лене>, никого не искал, кроме ее; вместе с ней забывал всех, розно с ней скучал всем на свете…
Ах! Как мы далеки были от того чувства, которое нам приписывали! Мы не по родству, а по взаимному свободному влечению сердца друг друга везде искали и не могли ни на минуту почти без тоски расстаться… Видаясь всякий день, мы так между собой сделались коротки под покровительством прав родства, что нас трудно было разорвать. Отгадывайте наши потаенные поцелуи, скромные шепоты, записочки любовные, отгадывайте игру взглядов, разговор немой, все, все подобное; может быть, вы лишнего ничего не придумаете и во всем придется мне признаться, но — ничего более… решительно, по чистой совести, со всеми клятвами веры — ничего более».
Однако вскоре, по словам Долгорукова, его старшая кузина Лиза, «к несчастию моему, почувствовала ко мне склонность и требовала взаимности. Я всеми чувствами принадлежал сестре ее и не мог ей отвечать; но мать ее боготворила, баловала, тешила во всем… Алена имела мое сердце и ласки, а Лиза только последнее, и то с большим принуждением, чего, однако, она, по простоте своей, к счастию нашему, не примечала…»
Княгиня Е. Долгорукова, урожденная Смирнова
Скоро отпуск кончился, и князь, «утопая в слезах», обнял Алену и отправился в путь. Прощаясь, они условились писать друг к другу каждую неделю. Но что взять с ветреного и влюбчивого молодого офицера!
По пути в столицу, в Твери, Долгоруков влюбился. «Жена г. губернатора была дама молодая, пригожая, милая в обращении. О проклятый бал! Приехал здоровый — отправился домой раненый. Москва на несколько дней осталась в тумане, и под лучами нового солнышка сердце мое новым огнем закипело. Словом, я в г-жу Лопухину влюбился. Вместо одного вечера зажился в Твери, беспрестанно был в доме у губернатора. На всех гулянках с ним, в городе и за городом», — вспоминал Долгоруков.
Впрочем, и его московская пассия тоже не особенно долго хранила верность. И когда Долгоруков встретился с ней в следующий раз, то понял, что не занимает места его в сердце. Князь был уязвлен и заставил ее объясниться.
«Поелику я пламеннее любил, нежели она, следовательно, я искал отмщения. Какого же? Мне хотелось унизить ее пред самою собою и восторжествовать над ее ветреностию. Я требовал на сей конец последнего с нею свидания глаз на глаз. Она не имела права мне в нем отказать. Мы съехались дома, и я, собрав перед ней кучу ее писем, кои хранил как самую редкую драгоценность, требовал, чтоб вслух при мне она каждое прочла сама. Румянец часто играл на щеках ее.
Князь И.М. Долгоруков
Я чувствовал многократно, что готов снова упасть к ногам ее, но испытание сие должно было достигнуть своей цели. По мере как она прочитывала письмецо, новые от меня упреки, и потом грамотка кидалась в огонь, понеже рукописей было много. Отодафе эта продолжалась долго, и чувства, хотя от разных уже побуждений, но с равной силой в обеих в нас волновались. Ее мучил стыд, меня терзало мщение. Костер погас. Все любовные письмена превращены в пепел…»
Следующим объектом страсти юного князя стала княжна Щербатова. «Что мудреного? Мне было двадцать лет, но я еще девствовал, хотя, может быть, и не в полном смысле слова, по крайней мере, о женщинах мечтал только в воображении, не прикасаясь ни к одной. Натура меня обуревала своими побуждениями, и я их принимал за чистую сердечную любовь. Видя всех чаще Щербатову, к ней обращал все свои пламенные восторги, и она выходила для меня тогда второе издание Алены…»
С будущей женой князь познакомился в Придворном театре. Камергер граф Чернышев набрал труппу из фрейлин и придворных, играли драму «Честный преступник». Долгорукову выпала роль престарелого отца. Тогда он и заприметил одну из актрис — барышню Евгению Смирнову. Сирота, дочь капитана Сергея Максимовича Смирнова, убитого во время восстания Емельяна Пугачева в 1774 году под Оренбургом. В этом смысле она считается прототипом главной героини пушкинской «Капитанской дочки». По милости императрицы Екатерины она попала в Смольный институт, а потом к Императорскому двору: стала воспитанницей великой княгини Натальи Алексеевны — жены будущего императора Павла I.
«Игравши у двора комедию, я скорее всех с нею ознакомился и скоро в нее влюбился, — вспоминал Долгоруков. — Чем суровее она со мною обращалась, тем сильнее я к ней привязывался и часто питал намерение на ней жениться, если буду взаимно ею любим. Трудно было до этого достигнуть, но я старался все преодолеть. Знал я, сколько препятствий откроет мне в моем желании воля моих родных, потому что она была бедна, но любовь редко слушается рассудка, — все соображения становились химерою, когда глаза мои ее встречали. Я полюбил ее страстно и непременно решился
