Евгения Фёдорова - И время ответит…

Да и казалось мне это пустой формальностью — я и так знала, что там все написано, как она хочет, а не как я.

Я подписала, полагая, что потом уточнится и выяснится, что разговоры наши были вполне невинными, лояльными, что других в семье свекора, действительно потрясенного убийством Кирова, и быть не могло. Что мы, как и все, были поражены убийством Кирова, которое и «террором» как-то странно было назвать. Понятие «террор» в нашем представлении отдавало чем-то чуть ли не средневековым и в рамки наших дней как-то не вписывалось. В конце концов, разве это не могло быть и вообще не политическим убийством, а делом рук какого-нибудь психопата или ревнивца, наконец? Что мы знали о частной жизни Кирова? Ничего.

…Помню день, когда похоронная процессия во главе со Сталиным двинулась из таврического дворца на Московский вокзал. Очень холодный зимний день.

Окна дома, на Выборгской стороне, где жила семья моего мужа, выходили на Неву. С высоты пятого этажа можно выло видеть на другой стороне Невы переулок, перпендикулярный к Таврической улице, по которой следовала траурная процессия.

Мы с Лёлькой стояли на подоконнике и открыв форточку всматривались в морозную даль. Мы думали, что когда процессия будет пересекать этот переулок мы что-нибудь увидим из окна.

Мы ничего не увидели, но в этот миг как раз завыли, застонали, заревели сотни сирен и гудков на Неве и заводах. Это была жуткая, трагическая симфония, плач вслух… Плач миллионного города, плач многострадальной страны.

Мы стояли и слушали оцепенев, едва дыша. Тогда мы ещё не знали, что это плач не только о безвременно ни за что погибшем человеке, но это рыдание о тысячах и тысячах ни в чём не повинных людей, которым ещё суждено было погибнуть из за этого события так скоро…

Славные питерские годы

Тут я хочу остановить машину времени на 1924 годе, когда я впервые познакомилась с семьёй моего мужа Мака и немного рассказать о ней, и о моих родственниках по мужу с которыми я прожила несколько счастливых лет и где подружилась с моей сверстницей Ольгой Селезнёвой, которую в семье все называли Лёлей.

Семья была большая, весёлая, шумливая, порой «ругливая», но в общем очень дружная и хорошая.

В семье было восемь детей. Когда я вошла в эту семью, — младшим было лет по 10–12. Старшим был мой муж Макаша. Кроме детей в доме всегда водились какие-то деревенские родственники, по соседству, в том же доме, жил дядя Вася с женой и сыном, которые конечно дневали и ночевали у нас.

Я привезла с собой маму. Старшие девочки обзавелись мужьями, а вскоре и детьми, и по воскресеньям, когда вся семья собиралась в «зале» на традиционный «чай с пирожками», за стол садилось не менее 20 человек.

Не знаю когда мама, та мама — Селезнёва, вставала в ночи под воскресенье? Может быть и вовсе не ложилась, но утром на столе неизменно появлялись подносы с горами пышных, румяных пирожков на все вкусы: с морковкой, с капустой, с рисом-мясом, с рыбой и жаренным луком.

Никто не помогал маме их делать — кухня была её суверенным владением и никому не разрешено было туда соваться. Да у всех и своих дел было по горло. У кого — работа, у кого — учёба, у кого — и то и другое.

Удивительным человеком была эта простая неграмотная крестьянка из нижегородских лесов! Так и умерла неграмотной. У неё всегда хватало любви и немудрящих, но всегда ласковых и ободряющих слов на всю эту беспокойную ораву. За все те годы, что мы прожили рядом, я не слыхала от неё не только какого-нибудь резкого слова, но даже повышенного, раздраженного тона.

Философия её была простой и ясной: — дети растут в иное время, в иной обстановке, и им виднее, что к чему, и как надо жить. Моё же дело, — чтобы все были сыты, умыты, обшиты, обстираны.

Впрочем уже в мою бытность в этой семье от стирки мы маму освобождали. Стирали на всю ораву мы двое: я и моя сверстница Лёлька.

С утра мы занимали прачечную, помещавшуюся в подвале. Мы же жили на пятом этаже и перетаскивали оттуда вниз узлы с бельём. Во время этих стирок и началась наша с Лёлькой дружба. Мы без конца говорили обо всем на свете, делились впечатлениями об увиденном и услышанном, радовались общим взглядам на многие вещи.

К вечеру отстиранное, выполосканное и отжатое бельё складывалось в огромные корзины с двумя ручками и наши мужчины — папа, Мак, и его брат Саша спускались в прачечную чтобы тащить корзины на чердак. Такая «генеральная» стирка происходила два раза в месяц…

Мама Селезнёва попала в Ленинград, тогда ещё дореволюционный Петербург, из глухой деревеньки Ветлужского уезда, Нижегородской губернии — Селезнёво, где все жители были вероятно в каком-то родстве и носили фамилию — Селезнёвых.

Муж её Павел — отец всех будущих детей, будучи забран в солдаты, благодаря своему гигантскому росту и богатырскому сложению — угодил в Питерский Гренадерский полк.

В деревне осталась беременная молодуха. Вскоре родился мальчик Макарий, которого так назвали в церкви к великому огорчению матери. Она хотела назвать первенца Ванечкой, но делать было нечего. Мальчик родился под Макарьев день. Поп, крестивший его, справился в святцах, а возивший младенца на крестины кум и вовсе позабыл, что мать наказывала назвать новорожденного Иваном.

…Не помню подробностей, почему, но гренадер вернулся из полка всего лет через десять, то ли досрочно, то ли срок службы сократили к тому времени, но, так как Питерская жизнь ему приглянулась, он забрал жену и мальчонка, и окончательно расстался с родной деревней, обосновавшись в Питере. Был он хорошим столяром-краснодерёвщиком и на руки свои вполне мог надеяться.

Пошли год за годом, и каждый год в семье прибавлялось по ребёнку. Некоторые умирали, но большинство выживало. Ко времени революции было их уже восемь — трое мальчиков и пять девочек.

Отец не только столярничал. Он был грамотен.

Читал газеты, жития святых и Библию. Читал и вникал. В конце концов решил, что и в Библии, и в житии святых правды мало, а неправды кругом хоть отбавляй. В 1916 ом он записался в Социал-демократическую партию и стал убежденным революционером.

Дети росли разными. Муж мой — был старше других, и еще до революции кончил реальное училище. Учить детей — было заветной мечтой отца. Но дальше у Мака произошёл с отцом разлад.

«Выучивши» сына в реальном, отец полагал, что теперь ученый сын начнет работать и разделит с отцом заботы о многочисленном семействе, где ребятишки были мал-мала, меньше. А сын вдруг захотел еще учиться. Реального показалось ему мало.

Мастерская столяра и квартира многочисленного семейства находились в Гавани, у самой «Маркизовой лужи», как тогда называли прибрежные воды Финского залива.