Юрий Беспалов - Неизвестная Зыкина. Русский бриллиант

— Вы ведь тогда были очарованы и ораторией Дворжака «Святая Людмила» в пражском Кремле? — спросил я певицу.

— Во дворе Кремля, — поправила меня Зыкина. — Это было незабываемо. Я потом ничего подобного никогда не слышала. Необыкновенно звучали голоса солистов местного оперного театра и оркестр, поддерживаемые естественной акустикой собора Святого Вита и кремлевских стен. Фанфары и детский хор, расположившийся на высокой колокольне, создавали необычайное впечатление возвышенности и чистоты. Я стояла совершено завороженная происходящим.

— А запись этой оратории у вас есть?

— А как же! О чем вы говорите, Юрочка! Конечно, есть.

— Вам не хочется вернуться в ту пору, стать святой?

— Зачем? Я и сейчас святая, — смеясь, ответила певица.

Кстати, многие видные деятели культуры при общении называли Зыкину Святой Людмилой. Т. Н. Хренников спрашивал при встрече: «Как Святая Людмила поживает?». И. А. Моисеев интересовался: «Святая Людмила в Москве или на гастролях?». Импресарио Соломон Юрок звонил в Госконцерт: «Не могу разыскать Святую Людмилу».

В 1964 году на гастролях в Париже она встретилась со знаменитым мимом Марселем Марсо, пригласившим ее на спектакль «400 превращений Марселя Марсо». Мим также изумил ее своим непревзойденным искусством.

— Он был в ударе, — рассказывала певица, — такого захватывающего представления на грани фантастики я никогда потом не видела. Кроме того, он оказался хорошим художником и блестящим фехтовальщиком, показал две шпаги.

— Шпаги настоящие или спортивные? — поинтересовался я.

— Сказал, что боевые, как у мушкетеров были. Правда, я посмотрела клинок одной, что-то сталь мне не показалась.

— А как вы определили качество стали?

— Так я все же токарем работала, знаю, что к чему.

— Почему бы вам не сказать, что дерьмо ваша шпага, месье?

— Неудобно, я все-таки гостья.

— Он вам картину, написанную маслом на холсте, подарил. Я что-то ее у вас не видел.

— Откуда ты все знаешь?

(В декабре 1973 года я брал интервью у Марселя Марсо в гостинице «Националь» для «Комсомольской правды» и спросил у него, кто ему симпатичен или оставил след в памяти из наших мастеров искусства. Он назвал ансамбли Моисеева и Александрова, Плисецкую и Зыкину. И добавил: «Вашей великолепной певице я подарил на память холст с изображением весеннего Парижа. Картина небольшая, где-то размером сантиметров тридцать на двадцать или даже больше, но незначительно».)

— Картину я не забыла взять, — продолжала разговор Зыкина. — Я оставила ее в гримерной Марсо, а когда мы с ним вернулись туда после представления, ее там не оказалось. Кто-то взял нечаянно или с умыслом, она же не могла испариться. О пропаже я ему ничего не сказала. Он, вероятно, подумал, что она в пакете, который он видел в моих руках.

За несколько полетов за океан она в некотором смысле пополнила свои знания и даже эрудицию. Если кто-то в разговоре с ней ставил в пример человека, знавшего «целых 3 языка», она тут же ненавязчиво, как бы между прочим, говорила: «Я встречалась в Нью-Йорке с человеком, знавшим 69 языков. Его звали Джордж Шмидт. Выходец из двуязычной семьи, отец — эльзасец, мать — француженка, работал терминологом секретариата ООН и в 1969 году стал победителем конкурса на лучшее знание русского языка среди сотрудников ООН. Так этот Шмидт считал, что ему далеко до человека времен Екатерины Второй, читавшего „Отче наш“ более чем на ста языках».

Если слышала из уст собеседника не вполне грамотную речь, приводила в пример образцы эпистолярного жанра в устах старых русских эмигрантов, с которыми общалась в Сан-Франциско: «Они изъясняются по-русски примерно так: „Я не имею двоих зубов из низшей челюсти“, „Приезжай ко мне на ланч в половину после двенадцати“, „Он высматривает прекрасно и вызывает в женском поле неотразимый эффект“, „Хероватая закуска во внимание русского вкуса“. В одном из похоронных отчетов я прочла: „Они выехали на кладбище, сопутствуемые нога в ногу ненастной погодой, но, поглощенные печальными чувствами, были равнодушны до дождя и ветру“».

Когда заходил разговор о качествах успешного политика, она вспоминала Бенджамина Франклина, великого американского ученого и государственного деятеля, основавшего в Америке первый журнал, в доме которого в Филадельфии она побывала во время гастролей в США в 1972 году. Ее тогда необычайно заинтересовали его тринадцать принципов о «повседневной добродетели», вошедших в обиход ряда выдающихся личностей и большинства американских президентов. Это сдержанность, молчаливость, порядок, решительность, деятельность, откровенность, бережливость, умеренность, справедливость, чистоплотность, спокойствие, целомудрие, скромность. Она считала, что и любому человеку сегодня эти принципы помогут стать мудрым.

Она прекрасно помнила и представления балетной труппы театра Джорджа Баланчина, неподалеку от Линкольн-центра, и «Вестсайдскую историю» в театре на Бродвее, и полотна Эль Греко Метрополитен-музея, и, о чем всегда с удовольствием вспоминала, рассказы «величайшего из величайших» импресарио Соломона Юрока, встречавшегося с элитой мировой культуры целого века. Когда я ее спрашивал или расспрашивал об Америке, она в первую очередь вспоминала Юрока. Он был для нее непререкаемым авторитетом («Сначала Всевышний, потом Папа Римский, потом Юрок», — шутила она однажды).

— Для меня Юрок был своего рода живой энциклопедией, — рассказывала Зыкина, пока мы ждали в ее кабинете журналистов из агентства печати «Новости» по случаю 175-летия установления дипломатических отношений с США. Я многого не знала, да и не могла знать о том, что он знал в совершенстве. Временами я боялась быть надоедливой, но упускать момент, когда рядом человек, знавший много или даже слишком много я не могла. Были в моей библиотеке книги и о Шаляпине, и о Есенине, и даже Дункан, но то, что он рассказывал о них, я ни в одной книге или журнале не читала. Юрок за десятилетия столько ценного в себя впитал, что, поверь, за всю мою жизнь я нигде — ни дома, ни за рубежом — не встречала человека, даже близко похожего на него по объему знаний в области культуры целой планеты. Он прекрасно знал репертуар инструменталистов, певцов, знал, когда, по какому случаю написана та или иная симфония. Даты рождения и смерти композиторов, писателей, поэтов прочно сидели в его голове. Его можно было спросить, когда, например, умер Достоевский, Чайковский, Бах или Бетховен, и моментально получить ответ о причине смерти и даже узнать, кто где похоронен. Он знал наизусть весь репертуар Шаляпина, произведения Артура Рубинштейна, мог сразу ответить на вопрос, когда, где и что танцевала Анна Павлова. И знаешь, что меня еще потрясло? Он не вмешивался в репертуар великих артистов, не навязывал свои вкусы, но если уж давал советы, то это было безошибочно. Ко мне был предельно внимателен, заботлив. Всегда интересовался, выспалась ли я, не голодна ли, нет ли проблем с нарядами, не нужен ли мне экскурсовод, когда я шла в музей или художественную галерею.