Эрнст Саломон - Вне закона

Посреди леса, прижавшись к узкой поляне, притаился домик батраков. Вот оттуда по нам и стреляют. Мы спешим по лесу, наполненные никаким другим стремлением, кроме как желанием удовлетворить влечения нашей крови в молниеносном нападении на занятый дом. Рядом со мной пыхтит Хоффманн с его пулеметом. Колесо миномета скрипит на лесной дороге. Муравски бежит назад, чтобы забрать наш пулемет. Мы криком «Хуммель» собираем всех гамбуржцев, которые оказались поблизости. У опушки леса мы бросаемся на землю. Одно отделение приступает к штурму с фланга. Пулеметный огонь из усадьбы яростно рубит их первый скачок. Все же, все же они готовятся к второму скачку, между тем грохочет лента пулемета Хоффманна, первая мина уже с яркой вспышкой покидает короткий минометный ствол. Прежде чем высокие балки и стропила снова падают на землю, три, четыре взрыва взметаются перед домом, черные шары, которые отправляют безумный треск по шумному лесу. Тут я уже вижу, как темные точки гамбуржцев проворно двигаются вокруг домика. Мы бросаем пулемет на произвол судьбы и бежим.

Наступил светлый день. Мы уже у первых заборов, как один прибегает со двора. — У нас пленные! — кричит он, и он кричит: — Там в кустах должен лежать Кляйншрот!

Кляйншрот два дня назад не возвратился из патруля. Я бегу к кустам, там Хоффманн трещит сквозь кусты, и там лежит Кляйншрот.

Кляйншрот ли это? Этот кроваво-красный комок там? Как, это был человек? На коричневой земле смесь комьев земли, крови, костей, кишок, лоскутов одежды. Только голова, отрезанная, так что глотка глядит к небесам; тонкая нить крови, изо рта к подбородку, засохшая; глаза открыты, так что глядит только белок, так лежит голова. И земля около бедного тела вытоптана, раздавлена, перекопана — и что-то белое и крупчато маленькое, почти развеянная кучка между кровью и слизью — что это? Соль!

— Пленные, говоришь? — спрашиваю я мужчину, — пленные? Хоффманн уже исчезает. Я мчусь к дому. Там пленные, и у одного из них синяя форма немецкого гусара и красный шарф на теле. — Что, немцы? — Хоффманн подскакивает к нему. — Что, немцы? — хрипит он и подбегает к нему и бьет его кулаком в лицо. Но тот отступает назад, он шатается, собирается с силами, и выпрямляется. Теперь он снова ударит, думаю я; как будто бы что-то неназываемое овладевает им, мышцы щек напрягаются, и он становится бледным, таким бледным, каким я никогда еще не видел ни одного человека. Двое солдат цепляются за Хоффманна, который неистово рвется к мужчине и шипит: — Что, немцы? — Да, — вдруг соглашается пленник и цедит слова сквозь зубы. — Я немец, — говорит он, и неизмеримая ненависть заключена в этом его слове, — нас там очень много, немцев, — запыхавшись, произносит он, и вдруг он орет: — Мы никогда не успокоимся, пока эта проклятая Германия не будет искоренена…

Там в целом восемь пленных, из них три латыша, два чеха, один поляк, русский с Волги, украинец и еще этот немец. Этот немец был военнопленным, в Сибири, присоединился к красным войскам и принадлежит теперь к полку имени Либкнехта, составленному преимущественно из немецких и австро-венгерских военнопленных. Он родом из провинции Саксония и был прежде монтером. Нет, говорит он на коротком допросе, у него нет никакой родни в Германии. Да, он коммунист. Он командовал солдатами, занимавшими атакованный домик. Кляй-ншрот попал в его руки раненым и был расстрелян по его приказу. Что теперь с ним произойдет, ему все равно.

Хоффманн уже в яростной поспешности копает могилу для Кляйншрота. Пленных выводят к стене амбара. Они спокойно проходят перед винтовками. Латыши и чехи почти поспешно идут на свое место, они неподвижно, мрачно и измученно глядят в дула. Русский и украинец, оба крестьяне в полностью разорванной форме, с зарослями белокурых волос на гловах, снимают шапки, как будто хотят перекреститься. Но они не делают это. Поляк дрожит и начинает тихо рыдать. Немец двигается безразлично.

Лейтенант Кай, который оказался при штурме в усадьбе, вдруг поворачивается и уходит. Я бросаю взгляд в сторону Хоффманну, который копает могилу Кляй-ншроту. Я медлю, должен ли я идти к нему. Тут трещит залп.

Потом мы маршируем дальше. Мы выходим, пробившись через широкий, плотный лесной пояс, на дорогу, где мы собираемся. Там уже толпятся колонны. Широкая дорога переполнена войсками и машинами, которые все стремятся вперед. Мы присоединяемся и маршируем с ними. Прямо у Торенсберга мы узнаем, что Рига пала.

По дороге с первого раза прорвались часть фон Медема из Балтийского ополчения, с балтийским ударным отрядом, под командованием лейтенанта барона Ганса фон Мантойффеля, и с немецкой штурмовой батареей, под командованием лейтенанта Альберта Лео Шлагетера. Часть наступала в безумном темпе, не обращая внимания на рассеянные, разорванные кучки большевиков справа и слева от дороги, в быстром движении пронеслась мимо занятых и укрепленных позиций, затоптала баррикады, бросилась напрямик к Риге. Позади отряда снова завязывался бой, но напирающие немецкие батальоны короткими ударами разбивали разваливающуюся структуру красного фронта. Все же балтийцы неслись мимо пораженных толп, неуклонно, неукротимо, громыхали по первым улицам рижского пригорода Торенсберга, ожесточенно, с хрипящими легкими и покрытыми коркой из грязи, пота и крови лицами мчались по городу, продвинулись к мосту, быстро сломили короткое сопротивление быстро повернутыми пушками, заняли плацдарм, выдержали яростную контратаку, отправили через ленивую Дюну (Даугаву) колонну в Ригу, прочно удерживали в своих руках единственный мост. Ударный отряд с неистовой злобой задушил вспыхнувшее сопротивление в Риге, огнем прорубил себе путь по кипящему городу вплоть до цитадели и прибыл, разгоряченный, ревущий, с последней напряженной силой как раз вовремя, чтобы успеть освободить уже втиснутых в расстрельные подвалы заложников. 22 мая 1919 года, в четыре часа вечера, Рига была в немецких руках. Лейтенант фон Мантойффель, балтийский национальный герой, пал от выстрела в голову перед мостом в момент своего наивысшего триумфа.

Об этом мы узнали по дороге. Мы узнали это и еще больше. Потому что в то время как мы кричали друг другу в уши безумные слова радости из-за падения Риги, доходили глухие слухи об ожесточенной борьбе на юго-востоке, у Бауски. Там капитан фон Брандис со своим корпусом должен был выдвинуть вперед правое, неприкрытое крыло немецкого фронта. Но именно там большевики запланировали на этот день свое наступление. У Бауски Красная армия хотела пробиться до дороги Митау — Шаулен, жизненной артерии немецкого фронта. Там красные полки приступили к штурму и ворвались как раз в центр немецкого развертывания. Брандис и его люди лежали у Бауски на свободном, неприкрытом поле, и на эту тонкую линию непрерывно накатывались штурмовые волны Красной армии.