Вдоль по памяти - Анатолий Зиновьевич Иткин
— С кем?
— С Германией.
Дома у соседей был включен радиоприёмник. Передавали речь Молотова. Запомнились многократно повторявшиеся потом слова: «…вероломно, без объявления войны…» и «наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами!»
Жизнь целой страны в один миг круто переменилась. На дворе стояла обычная летняя солнечная погода, росла трава, на яблонях появились уже маленькие зелёные завязи, в щелях забора суетились красные жучки-солдатики, а рядом угрожающе резал глаз плакат, на котором чёрный Гитлер с пистолетом лез сквозь разорванный пакт о ненападении и нарывался своей растрёпанной чубатой причёской на красный штык.
На чердаках домов появились мешки с песком, красные вёдра и лопаты; стёкла в окнах домов перекрестились бумажными наклейками. Женщины ходили в беретах, гимнастёрках и с противогазами. В нашем дворе поперёк огородов стали рыть зигзагообразную щель — бомбоубежище.
Уже редкие немецкие самолёты прорывались к Москве, уже начались бомбёжки и появились первые разрушения.
Алексей Иванович, конечно, ни на какой курорт не поехал. Он стоял по утрам у большой карты СССР и нервно гладил свой голубой подбородок. Вскоре он ушёл в народное ополчение и исчез навсегда из жизни.
Мой папа тоже пошёл добровольцем. Помню, как он явился проститься. Я едва его узнал: на нём была пилотка, лежавшая на ушах, измятая гимнастёрка, явно бывшая в употреблении, с пустыми петлицами, и какие-то парусиновые сапоги. Выглядел он нелепо в этой одежде и в своём пенсне. Мама на «Зингере» быстро соорудила ему вещевой мешок, дала в дорогу сухари, консервы, оловянную ложку.
Мы провожали его до сборного пункта. Помню, мы полдня стояли по одну сторону железного забора, а он — по другую. Папа и мама почти не говорили, а просто смотрели в глаза друг другу. За спиной папы во дворе двухэтажного дома сидели на брёвнах и бродили такие же, как и он, немолодые люди в гимнастёрках и с тяжёлой думой на штатских лицах. Один, помню, сидел на бревне и чистил землёй простой кухонный нож. Ни оружия, ни шинелей у них не было.
Примерно через месяц мы получили от отца единственное письмо из-под Вязьмы. Он писал, что идут тяжёлые бои и что у него от жары постоянно идёт носом кровь. Это оказался тот ещё защитник Родины.
Дома распоряжался теперь дед. Он говорил, что нужно запасаться, что в России всегда, как какая заваруха, исчезает всё вплоть до соли и спичек. Думал так, видно, не один он, ибо у магазинов появились длинные очереди и через несколько дней оправдались все дедовы предупреждения.
Мы с бабушкой выстояли 10 батонов по рубль сорок. Давали по пять штук в одни руки. Когда мы несли их в сумке домой, нам навстречу шли прохожие и презрительно называли нас паникёрами, но сами тоже вставали в очередь.
В толпе в те дни вновь проснулся притихший было в довоенное время антисемитизм. Я слышал, как один старик сказал: «Бери хворостину и гони жидов в Палестину!» Дома на террасе везде были разложены газеты, на которых сушились сухари.
Вышло постановление об эвакуации из Москвы женщин с детьми. Мать Владика собралась уезжать со своим райздравом и предложила нам ехать с ними на Волгу. Мама была в отчаянии, не знала, как быть со стариками. Хотели ходатайствовать и о них, но дед упёрся и заявил, что никуда не поедет, не хочет бросать имущество, а на вопрос, как они тут будут жить одни, сказал: «Как все, так и мы!»
На этом, пожалуй, стоит остановиться, ибо здесь кончается детство в Останкине. Дальше шла тяжёлая пора отрочества, окрашенная в мрачные военные тона. Эвакуация на Волгу в Юрьевец, затем переезд в Казань, голодные два года в Казани, возвращение в 1943 году в Москву, смерть бабушки от голода и т. д.
Напишу ли когда-нибудь об этом?
Едва ли.
Слева направо: Эдик, я, Владик
Слева направо: Боря, Эдик, я, Владик
Красные. Я — второй слева. 1937 год
Эвакуация
На Волгу
Конец июля. Уже месяц как идёт война. Немцы осуществляют свой блицкриг. Каждый день радио сообщает об очередном городе, оставленном нашими войсками.
Немецкие самолёты долетают до Москвы, уже есть разрушения. Во дворе, на месте огородов, взрослые роют «щель» — бомбоубежище.
Мы едем в эвакуацию на Волгу с группой матерей с маленькими детьми, которую возглавляет Елена Емельяновна.
Едем мы в плацкартном вагоне. Очень жарко, душно. Дети орут. Поезд продвигается очень медленно, часто и подолгу стоит на каких-то полустанках. Мы видим в окно, как мимо нас во встречном направлении проскакивают воинские эшелоны с военной техникой.
В первых числах августа мы в Юрьевце. Это маленький городишко на высоком берегу Волги. Двухэтажные домишки (низ каменный, верх деревянный) в пыльной зелени садиков спускаются ступеньками к воде. У ветхого дебаркадера изредка швартуются допотопные пароходики с колёсами по бортам. Над городом торчит единственная труба пивного завода.
Нас размещают в частных домах. Местные обыватели покорно принимают «вакуированных». Здесь не чувствуется паники — тихая, почти мирная жизнь, на рынке продают кур, много ягод, особенно малины. По улицам бродят козы. Дети купаются возле пристани на мелком месте. Волга кажется невероятно широкой, такую мощную реку я вижу впервые.
Наши хозяева отвели нам опрятную горницу с комодом, покрытым кружевной накидкой, и с зеркалом в чёрной затейливой раме. Я с большим интересом обследовал весь дом и двор. Впервые разглядывал таинственные домашние иконы, дивился кроватям с подзорами, глиняной посуде, станку кружевницы.
Мне нравился весь этот устоявшийся уютный быт, эти чудные запахи, особенно когда топилась плита при печке.
И сад был прелестный, заросший высокой травой. Единственное существо, которое оказалось негостеприимным, — коза, подошедшая ко мне и крепко поддавшая меня под зад рогами. Я не ожидал такого коварства и едва спасся от неё постыдным бегством.
Нас в горнице четверо. Маме в этот момент 34 года, няне Лене — 22, мне — 10, Лиде — шесть месяцев. Вид
