Клэр Томалин - Жизнь Джейн Остин

В Танбридж-Уэллсе Элиза как-то призналась Филе, что, хотя граф, ее муж, «отчаянно» ее любит, сама она не испытывает к нему ничего, кроме уважения. После этих откровений кузины отправились на бал, который продолжался до двух часов ночи и закончился энергичным французским контрдансом «Буланжер»: шесть пар танцевали без перерыва полчаса, причем фигуры танца постоянно менялись. Танцевать вот так, до упаду, — это был глоток свободы, то, что женщины могли позволить себе так редко! Даже благоразумная Фила ощущала это, что отмечала в своем письме Элиза, выражая надежду, что «любимое развлечение — танцы взбодрили твой дух». Женщины понимали такие вещи без лишних слов. Для Элизы, терзаемой беспокойством за маленького сына, отвлечься в беззаботном танце, наверное, было жизненно необходимо.

Следующим семейным событием стало возвращение Джеймса осенью из путешествия на континент. Он был по уши влюблен во Францию, хотя и шокирован легкостью тамошних нравов, и горел желанием ставить новые спектакли в Стивентоне[44]. Воодушевленные энтузиазмом Элизы, они с Генри начали даже более тщательную подготовку к рождественским представлениям, чем в прошлом году. Мистер Остин согласился, что в амбаре необходимо построить соответствующие декорации, все засели за работу, и вот — были поставлены две пьесы, давние фавориты лондонской сцены. Пьесы Ханны Коули между ними не было, но одна, называвшаяся «О чудо! Женщина хранит секрет», тоже принадлежала перу женщины, Сюзанны Сентливр. «О чудо!..» — пьеса о донне Виоланте, дочери португальского дворянина, которая, рискуя потерять возлюбленного, укрывает у себя сестру, сбежавшую от навязанного ей брака. И хотя и репутация, и собственный брак Виоланты оказываются под ударом, она стойко хранит секрет. Элиза играла главную героиню и произносила написанный Джеймсом эпилог, который, если и не был напрямую посвящен эмансипации женщин, повествовал о всё возрастающем их влиянии на мужчин. А это сильно отличалось от тех дней, когда португальские дворяне притесняли своих жен.

Хвала Творцу, то время миновало,И Женщина Мужчине ровней стала.Уже не отрицая пораженья,Мужчины — мудрецы, «венцы творенья» —У наших ног оружие слагают,Себя искусным чарам подчиняют.Коль захотим — легко мы их обманемИ твердость их смягчать улыбкой станем.

Кажется, для Джеймса в написании прологов и эпилогов заключалась большая часть удовольствия от всех театральных затей. Пролог он посвятил Рождеству и его веселым традициям, «завезенным к нам с жизнерадостных французских берегов» — галантный поклон в сторону Элизы и графа, — традициям, злобно прерванным «Кромвелем и его бандой», которые нашли «рождественский пирог невыносимо папистским». После Рождества состоялось еще два представления «Чуда», а за ними последовала — вот каков был энтузиазм! — еще одна старая комедия, «Шансы»[45]. Ну а в довершение они все-таки поставили «Светское общество», и Элиза получила возможность сыграть мисс Титтап.

Театральная лихорадка захватила всех и безраздельно царила в доме.

Спектакли предназначались для развлечения друзей и соседей, но ведь всем известно, что наибольшее удовольствие получают сами участники и все самое увлекательное всегда происходит за кулисами. Оба брата, и Генри, и Джеймс, были очарованы Элизой: первый считал, что имеет уже некоторые «права» на нее, на стороне второго был возраст — на пять лет старше. Конечно, кузина была замужем и распри из-за нее были неуместны… Но Элиза, по собственному признанию, любила пофлиртовать и пококетничать и, как осторожно выразится в своих мемуарах сын Джеймса спустя восемьдесят лет, «была дамой… изысканной и искушенной более во французском, чем в английском духе»[46]. Младшая сестра наблюдала споры братьев вокруг распределения ролей, костюмов и репетиций. Спустя какое-то время Джейн написала собственную пьесу и посвятила ее Джеймсу, начав текст словами: «С робостью вверяю вашему вниманию и попечительству нижеследующую драму, хоть она и значительно уступает таким прославленным пьесам, как „Школа ревности“ и „Человек, вернувшийся из странствий“». Интересно, о чем она думала?

До Рождества Элиза предвкушала «блестящую компанию, полный дом гостей, много развлечений и частые балы» — и не была разочарована. Игры и танцы отвлекали ее от мрачных мыслей о сыне, которого еще предстояло показать отцу. Сама она не виделась с мужем более двух лет. И похоже, не особенно торопилась во Францию.

В феврале начали возвращаться ученики мистера Остина, а это значило, что Элизе пора было покидать Стивентон. Она вернулась на Орчад-стрит в Лондоне, оставив Остинов еще за одной постановкой — на сей раз «Жизни и смерти великого Мальчика-с-пальчика» Филдинга, бурлеска в высокопарной трагической манере. К тому времени Джейн, вероятно, уже написала три сцены своей пьесы «Тайна», которая посвящена ее отцу.

Сад.

Входит Коридон.

КОРИ. Но тише! Меня прервали.

Коридон выходит.

Заходят, беседуя, старый Хамбаг[47] и его сын.

СТАРЫЙ ХАМ. Вот по этой-то причине я и желаю тебе последовать моему совету. Ты уверен в его благопристойности?

МОЛОДОЙ ХАМ. Уверен, сэр, и, разумеется, поведу себя так, как вы мне наказали.

СТАРЫЙ ХАМ. Тогда вернемся в дом.

Уходят.

В Лондоне Элизе пришлось переживать уже не только из-за своего сына, но и из-за крестного отца. Уоррен Гастингс был отозван из Индии, чтобы предстать перед судом по обвинению в целом ряде должностных преступлений. Причем обвинители у него были как на подбор: Бёрк[48], Шеридан и Фокс[49], прославившиеся своими ораторскими способностями. Публичный суд стал унизительным испытанием для Гастингса. Это разбирательство сделалось модным развлечением сезона: уже на рассвете у Вестминстера выстраивалась очередь желающих купить билет на следующее заседание, где красноречие Шеридана доводило мужчин до слез, а дам — до обмороков. Гастингс, бледный, худощавый и надменный, у многих вызывал сочувствие и, однако, был повержен своими именитыми обвинителями[50].

Вместе с тем он оставался очень богатым человеком. Пока шел суд, он жил с женой на Сент-Джеймс-сквер, да еще держал дом в Виндзоре. Он принимал у себя Элизу с миссис Хэнкок, предложил им свою ложу в опере и вообще всячески развлекал их, несмотря на испытание, которое ему выпало. Элиза также ходила в Вестминстер, чтобы наблюдать за процессом, однажды даже просидела там с десяти утра до четырех часов дня. Все Остины горячо переживали за Гастингса, будучи уверены в его невиновности. В конце концов дело против него было закрыто, но разбирательство тянулось до 1795 года, и после он уже не мог вернуть своего прежнего положения. И это стало еще одной трещиной в стройном здании планов и перспектив Элизы.