Воспоминания петербургского старожила. Том 2 - Владимир Петрович Бурнашев
В это время, когда Юрьев кончал свой рассказ, в соседней комнате, которая была прямо из прихожей, проходная зала, служившая Синицыну вместе и столовой, начал слышаться тот легкий шум, который бывает, когда накрывает и собирает не очень ловкая прислуга, собирает на стол, для обеда или для ужина. Мои часы показывали десять часов вечера, и по звону хозяйских огромных стенных часов я убедился в том, что мои с часами Афанасия Ивановича минута в минуту. Вдруг во время звона часов между нами неожиданно явился новый собеседник, плотный, коренастый, небольшого роста, человек лет под тридцать, изрыжа-белокурый, с темно-серыми глазами и чертами лица довольно нежными и благообразными. Он был в вицмундире Конногвардейского полка, в каске (тогдашней формы, с высоким гребнем и с медным крестом впереди), в шарфе, при палаше, волочившемся и гремевшем. Оказалось, что то был ротмистр и эскадронный командир, помнится, Хрущов, дежурный в этот день по полку, который, снимая каску и отстегивая портупею палаша, обращаясь к Синицыну с милою, задушевною, но отнюдь не с нахальною фамильярностью, сказал:
– Cher[159] Синицын, я голоден, как собака, и пришел к вам сделать страшную брешу вашему ужину. Да представьте, какая фарса: мой повар напился мертвецки пьян, и ведро воды самой холодной, вылитое на его голову, не могло отрезвить его. Можно бы послать в какой-нибудь отель за парою котлет; да пока принесут сюда из Морской, все будет холодно и сально. А между тем гляжу из дежурной комнаты и вижу свет в окнах милейшего нашего асессора в военной судной комиссии над убийцей Пушкина, так жестоко расхлестанным Лермонтовым. И вот я к вам как снег на голову, мой любезнейший однополченец, Афанасий Иванович.
– А я, – захихикал Синицын, – как истый русский человек, хотя и с малою толикою хохлячины, очень люблю снег, гораздо больше дождя, особенно такой хороший русский снег. Но вы, ротмистр, для меня всегда дорогой и приятный, хотя, к сожалению, очень редкий гость. Однако, господа, позвольте вас познакомить.
Когда мы были взаимно представлены и когда ротмистр Хрущов вспомнил, что он меня встречал у Николая Александровича Бутурлина, он заметил, что, кажется, когда он входил в комнату, ему послышалось имя известного enfant terrible de la garde[160] – Кости Булгакова. Синицын подтвердил это и объяснил в десяти словах новую шалость Булгакова с кавказскою формою Лермонтова.
– Tant va la cruche à l’eau, qu’elle se brise[161], – заметил Хрущов, – и помяните мое слово, что Булгаков столько повесничает, и так отчаянно, что наконец разом ему придется за все поплатиться. Вы слышали его недавнюю фарсу с длиною сюртучных пол?
И он рассказал одну из сотен булгаковских проделок того времени[162]. Мы посмеялись этому рассказу, и когда перешли в столовую, где нас ожидало преизрядное блюдо отбивных котлет, дежурный по полку ротмистр доказал, что ему хотелось есть и что аппетит у него богатырский, да и мы все аккомпанировали ему недурно, нечего сказать, не отказываясь от лафита и д’икема[163], которыми гостеприимный хозяин наполнял усердно наши стаканы, восклицая от времени до времени, с изъявлением сожаления, что между нами нет милого Миши Лермонтова, которого при постороннем и старшем офицере он не находил удобным величать, по-юнкерски, Майошкой, от какого названия заметно воздерживался и Юрьев, его кузен и друг. Но когда Афанасий Иванович откупорил бутылку шампанского, известного тогда под фирмою champagne rosé[164] (которое было нечто вроде кремана, но, однако, не креман), и предложил тост за здоровье скоро отъезжающего на Кавказ однокашника, то прозвище Майошки сорвалось с языка у него и было повторено Юрьевым, объяснившим Хрущеву, что так они в школе, где всем давались клички и собрике, прозвали Лермонтова по причине его сутуловатости и даже неуклюжести, при росте весьма не богатырском. Это подало повод Юрьеву и Синицыну распространиться в воспоминаниях о различных случаях из школьной их жизни, заставлявших весело смеяться Хрущова и меня.
– А вот, брат Синицын, – говорил Юрьев, – ты, кажется, не знаешь о нашей юнкерско-офицерской проделке на Московской заставе в первый год, то есть в 1835 году, нашего с Лермонтовым производства в офицеры[165]. Проделка эта названа была нами, и именно Лермонтовым, «всенародною энциклопедиею имен».
– Нет, не знаю, – отозвался Синицын, – расскажи, пожалуйста.
– Раз как-то Лермонтов зажился на службе дольше обыкновенного, – начал Юрьев, – а я был в городе, приехав, как водится, из моей скучной Новгородской стоянки. Бабушка соскучилась без своего Мишеля, пребывавшего в Царском и кутившего там напропалую в веселой компании. Писано было в Царское; но Майошка и ухом не вел, все никак не приезжал. Наконец решено было его оттуда притащить в Петербург bon gré, mal gré[166]. В одно прекрасное февральское утро честной масленицы я, по желанию бабушки, распорядился, чтоб была готова извозчичья молодецкая тройка с пошевнями, долженствовавшая мигом доставить меня в Царское, откуда решено было привести le déserteur[167], который, масленица на проходе, не пробовал еще у бабушки новоизобретенных блинов ее повара Тихоныча, да к тому же и прощальные дни близки были, а Мишенька все в письмах своих уверяет, что он штудирует в манеже службу царскую, причем всякий раз просит о присылке ему малых толик деньжат. В деньжатах, конечно, отказа никогда не было, но надобно же в самом деле и честь знать. Тройка моя уже была у подъезда, как вдруг швейцарский звон объявляет мне гостей, и пять минут спустя ко мне вваливается со смехом и грохотом и cliquetis des armes[168], как говорит бабушка, честная наша компания, предводительствуемая Костей Булгаковым, тогда еще подпрапорщиком Преображенского полка, а с ним подпрапорщик же лейб-егерь Гвоздев[169] и юнкер лейб-улан М[ерин]ский[170]. Только что они явились, о чем узнала бабушка, тотчас явился к нам завтрак с блинами изобретения Тихоныча и с разными другими масленичными снадобьями, а бабушкин камердинер, взяв меня в сторону, почтительнейше донес мне по приказанию ее превосходительства Елизаветы Алексеевны, что не худо бы мне ехать за Михаилом Юрьевичем с этими господами, на какой конец явится еще наемная тройка с пошевнями. Предложение это принято было, разумеется, с восхищением и увлечением, и вот эти тройки с нами четырьмя понеслись в Царское Село. Когда мы подъехали к заставе, то увидели, что на офицерской гауптвахте стоят преображенцы, и караульным офицером один из наших недавних однокашников, князь Н*****, веселый и добрый малый, который,
