Дневники, 1915–1919 - Вирджиния Вулф
* Это, надо уточнить, относится к Тинкеру, а не к Л.
19 октября, пятница.
Мы думали, что мягкость натуры Кэ торжествует над бюрократией, угрожавшей лишить ее всего очарования. Но нет, офисная работа — это не бассейн, в котором можно провести всю жизнь. Она жалуется на выпадение волос, которые, однако, показались мне гораздо более мягкими и шелковистыми, чем прежде. Она осталась на ночь, а утром спустилась вниз с кожаным чемоданчиком в руках, чтобы успеть на ранний поезд. Я получила письмо от Нессы касательно слуг и поэтому днем отправилась к миссис Хант — в таинственное здание[325] со множеством стеклянных коридоров, ведущих в помещение, отведенное под стирку и глажку голубых и розовых передников, по крайней мере так это выглядело. Свободных горничных не оказалось. Умело подгадав поезда, я добралась до Эолиан-холла[326], где заплатила шиллинг и послушала очень длинный и красивый октет Шуберта[327]. На выходе я увидела седую женщину с растрепанными волосами и без шляпы — Аликс, и мы пошли на чай в «Spikings». У нее есть своего рода независимость и отсутствие переживаний по поводу внешности, которыми я восхищаюсь. Но, пока мы гуляли вверх-вниз по Дувр-стрит, она, казалось, уже была готова сорвать привычную завесу юмора и сплетен и обнажить свое замогильное отчаяние. Бедняжка!
— Куда ты сейчас, Аликс?
— Понятия не имею.
— Звучит мрачно! Разве ты не ждешь с нетерпением завтрашних одиннадцати часов утра?
— Я лишь хочу, чтобы они не наступали, вот и все!
И я оставила ее, бесцельную, одинокую и без шляпы, бродить по Пикадилли.
20 октября, суббота.
К счастью, или, можно сказать, к несчастью для Аликс, она не бродила по Пикадилли всю ночь, иначе огромная бомба, вспахавшая тротуар у «Swan & Edgar», вырыла бы ей могилу[328]. Примерно в 21:30 мы услышали два тихих, отдаленных, но отчетливых удара, затем третий, от которого задрожали стекла, а потом — тишина. Оказывается, прилетал цеппелин: он незримо висел над городом час или два и улетел. Больше мы ничего не знаем.
Выйдя на прогулку, мы столкнулись с гладким и прилизанным, провинциального вида мужчиной, нашим Уолтером [Лэмбом], посланным Небесами для воскрешения этой книги, я думаю. Он привязался на несколько часов: гулял с нами, напросился на чай, а прояви мы чуть больше интереса, который неуклонно ослабевал, остался бы и на ужин. Все разговоры сводились к лорду Кентербери[329], миссис Сакстон-Нобл[330] и Королевской Академии художеств, а каждая история подчеркивала его собственный успех, манеры или материальное процветание. О короле, однако, сплетничали мало. Он предпочитает королеву[331] и сумасшедшую принцессу Викторию, которая врывается в комнату и заявляет, что собирается жить в его доме. Цвет лица у Уолтера как у восковой фигуры, а голова гладкая, словно яйцо. Его литературный вкус и стиль ничуть не изменились, хотя он больше не писатель и вообще не кто иной, как секретарь президента[332], которому Лэмб кажется сыном-нахлебником. К нам Уолтер относится отчасти дружелюбно, отчасти настороженно. Он связал свою судьбу с ортодоксами[333], но не может решиться полностью оставить другую жизнь.
21 октября, воскресенье.
Литтон пришел на обед, а Голди — на ужин, так что мы проговорили 6 или 7 часов подряд. Гуляли вдоль реки и по парку. Литтон в хорошем настроении: он только что закончил писать книгу[334] в 100 тысяч слов, хотя теперь делает вид, что ее не получится опубликовать. Он намеревается покинуть Лондон и «вечно» жить в деревне. Прямо сейчас Саксон и Оливер смотрят дома в Беркшире[335]. Кажется, это хорошо, когда друзья экспериментируют. Бедняга Голди, очевидно, уже староват для таких вещей. Будь я злой, то сказала бы, что он уже достиг стадии законченного болтуна. Его длинная и умело рассказанная история смогла развлечь великосветских гостей за столом, а после ужина говорил Леонард. У пожилых людей не хватает сил для отстраненности. Эта война, кажется, полностью овладела Голди, не оставив ничего другого. На самом деле он выглядел исхудавшим и потрепанным, но был бесконечно добрым, обаятельным и преданным, — каждая унция жизненной силы используется по делу: нет времени экспериментировать, быть может, недостаточно любопытства, но есть в нем предельная доброта и сочувствие, которые у молодых людей обычно граничат с влюбленностью. В «Manchester Guardian[336]» ему предложили поехать[337] в Россию, но он сомневается, что получит паспорт.
22 октября, понедельник.
Близится полнолуние, а вечерние поезда постоянно набиты людьми, покидающими Лондон[338]. Сегодня утром мы увидели дыру от взрыва на Пикадилли. Движение было остановлено, а народ медленно обходил это место, в сравнении с которым рабочие, что его заделывали, выглядели крошечными. Все окна «Swan & Edgar» закрыты мешковиной или досками, видны выглядывающие продавщицы, но не товары, хотя говорят, что «дела в универмаге идут как обычно». Окна разбиты хаотично: некоторые с этой стороны, некоторые с той, а другие и вовсе целы. Однако наша Лондонская библиотека невредима: мы нашли нужные книги, простояли в метро всю дорогу до Хаммерсмита и только что вошли домой. Берт[339] ранен, а Нелли поехала к Лиз. Она считает это не только своим долгом, но и правом — демонстрировать, как слуги нынешнего поколения улучшают свое положение.
23 октября, вторник.
Нужно признаться, что я нашла здесь еще одну описку, но, если не относиться к этому с юмором, я начну ненавидеть дневник, поэтому его единственным шансом на жизнь является мое безропотное принятие ошибок. Я помню, что мы гуляли и печатали, а к чаю пришла Маргарет [Ллевелин Дэвис]. Какие же блеклые эти пожилые женщины! И Маргарет, в частности, быстро теряет блеск своей красоты: к сожалению, кожа грубая и бледная, как у жабы. На этот раз мы полностью захвачены революцией[340] в Кооперативе, фигурами мистера Кинга[341] и мистера Мэя[342], а также новыми возможностями. Время от времени я получаю пощечину, напоминающую о моем крайне незначительном положении в этом мире, и тогда я впадаю в депрессию, начинаю копаться в своих недостатках,
