Частная коллекция - Алексей Кириллович Симонов
Вообще эта часть отцовской биографии пользуется у посмертных сочинителей особым вниманием. Понять их можно. А к некоторым, в сущности, и претензий нет: пишут, как понимают. Только больно много их — и всё вокруг одного и того же. Причем друг друга они не читают и не слушают по принципу старого анекдота про чукчу — не читателя, а писателя.
Ну, и последняя категория — криминальная. Правда, по этому поводу публикаций пока было немного.
Некоторое время назад члены кооператива в доме 2 по улице Черняховского, того самого, в котором отец жил и работал и на котором висит мемориальная доска, как бы это помягче сказать… экспроприировали симоновский мемориальный кабинет, завещанный им Центральному государственному архиву литературы и искусства. В этом кабинете последние пятнадцать, если не ошибаюсь, лет он работал, принимал людей и сто граммов, писал письма, диктовал, думал…
Не буду поминать юриспруденцию, тем более что дело в суде2. Но сейчас в бывшем кабинете отца чей-то офис, а все, что там было памятного, снесено в подвал. Скажу только, что отец выплатил за этот кабинет столько же, сколько платили за жилплощадь остальные обитатели дома, да к тому же пробивал для этого кооператива разные необходимые, но так по-советски труднодостижимые блага. Тогда его все любили. Сейчас его нет, а сдать внаем лишнюю жилплощадь — глядишь, и у кооператива денежки будут. Вот это нехитрое соображение и толкнуло правление кооператива на такой способ увековечить память своего бывшего жильца. Не откажу себе в удовольствии назвать основных героев поименно: это председатель правления кинорежиссер Евгений Ташков (тот, который «Адъютант его превосходительства») и его замы — кино- и телекритик Анри Вартанов и Эдуард Иванян, автор книг об Америке. Все очень славные, милые люди, просто, как говаривал Воланд, жилищный вопрос их испортил…
Ну, и в завершение не менее криминальная, но уже получившая известность история с экспроприацией отцовской… строки. Видели ли вы плакат «Нашего дома — России»? Там Черномырдин сложил руки домиком, а над ним: «Если дорог тебе твой дом» — как вы понимаете, без ссылок на первоисточник. И точно — если написать под строчкой: Симонов, то при чем тут, скажите, Черномырдин? А если не писать, то «хотели как лучше, а получилось как всегда»! У наследников, как вы догадываетесь, никто разрешения и не думал спрашивать. Объявили строчку «крылатой фразой» и — в «наш дом» ее.
Конечно же, к юбилеям надо писать о другом. Но и не высказать хотя бы часть того, что накопилось, я не мог. В порядке компенсации за этот скорбный «перечень бед и обид» хочу закончить статью чем-то достойным отцовского восьмидесятилетия.
После его смерти, через шесть лет, вместе с началом перестройки, стали все друг с другом разбираться, кто в чем виноват и насколько. И подходили ко мне многие хорошие люди и говорили: «Знаешь, вот если б был жив твой отец…» А совсем недавно, в преддверии юбилея, одна прекрасная женщина брала у меня интервью и, в частности, спросила: «Как, по-вашему, что бы думал, как относился бы к тому, что происходит вокруг, ваш отец, если б был жив?»
И я ей ответил, и отдаю себе отчет в том, что только искренность оправдывает бессмысленность моего ответа: «Вы знаете, мне все время кажется, что если бы отец был жив, мерзости вокруг было бы меньше».
Делайте со мной что хотите, но я искренне в это верю.
1995—1999
Примечания
1. Константин Симонов в 1950-1953 гг. был главным редактором "Литературной газеты".
2. ЦГАЛИ иск к кооперативу проиграл. И в этом кабинете уже никаких следов Симонова с тех пор нет.
Комментарий экскурсовода
Время идет, и то, что раньше можно было назвать просто — «вранье», нынче респектабельно именуется «версия». Из последних «версий» меня особенно задели роман Бориса Панкина « Четыре Я Констанстина Симонова» и статья Натальи Ивановой в 8-м номере журнала «Знамя» за 1999 г.
Версия — это, по моему разумению, неожиданное сопоставление или сцепка уже известных фактов, поиски новых или, на худой конец, новая интерпретация тех или иных событий в жизни героя, но никак не нахальное перевирание фактов и событий общеизвестных, чем грешат обе эти «версии».
Читаешь, и возникает ностальгия по когда-то имевшимся в каждой редакции «бюро проверки». Ведь если бы вранья было поменьше, «версии», глядишь, не выглядели бы такими экзотическими.
ТРИ ДНЯ В ИЮНЕ
Мне очень трудно писать об отце. И дело тут не в том, что не притупилась боль — ей еще долго не дано стихнуть, и надо учиться с ней жить. И не в том, что смерть отца образовала пустоту в жизни его близких — реальную величину этой пустоты не только нам предстоит еще ощутить. Дело в том, что самое главное, самое существенное для меня в отце связано с нашей — его и моей — личной жизнью, говоря о которой, страх быть нескромным соседствует с желанием смягчить острые углы, опасение писать не о нем, а о себе стесняет, заставляет оговариваться на каждом шагу, и — самое непреодолимое — ему написанного не покажешь, не сверишься памятью, как было, а пишешь так, как казалось или кажется тебе одному.
