Алексей Балабанов. Встать за брата… Предать брата… - Геннадий Владимирович Старостенко
И еще:
«…слушаем музыку либо разговариваем разговоры, темой которых обычно является прошлый год и ваше потеряное (орфография Б.) поколение…»
Возможно, о его проблемах со здоровьем свидетельствует и оброненная им в том же письме фраза:
«…лежу на кровати, уставясь в одну точку, а действия мои ограничиваются периодической сменой пластинок».
Мы, должно быть, и в самом деле были дружны с Балабановым, иначе не стал бы он писать: «ужасно рад получить твое письмо»…
Я и предположить не мог, что довольно скоро увижу у себя гостем в офицерском общежитии старого друга Леху Балабанова. И вот по какому поводу: его призвали в соседнюю часть переводчиком на два года, как и меня, только годом позже. А однажды его прислали в командировку к нам, в тверское Мигалово. Командированных размещали в гарнизонном профилактории, но мы с ним в тот вечер выпили бутылку крепленого, и Леха заночевал у меня – была свободная койка.
В ту ночь у Лехи случился тяжелейший приступ эпилепсии. В первые секунды я не знал, что делать. Разбудил соседей, один из них сунул Лехе в рот ложку, чтобы тот не откусил себе язык в беспамятстве. Конвульсии были такие, что слетела с пазов спинка железной кровати-полуторки.
Говорят, рецидивы этой болезни сейчас преодолеваются медикаментозно. Хотя сама болезнь не уходит. Сам ты не можешь усилием воли предотвратить наступление тьмы, а ее кануном бывает состояние эйфории, абсолютного восторга. А после приступа – депрессия… В чем-то оно и порождает то, что называют «пограничной ситуацией», – основу экзистенциального мирочувствования.
Томас Манн писал, что испытывает робость перед гениальностью как болезнью и что его благоговение перед «сынами ада» глубже, чем перед «сынами света». Чем же влекло немецкого писателя «патологическое вдохновение» Достоевского или Ницше, например? И не решил ли когда-то Алексей Балабанов (открыв в себе «стигму величия») запредельностью, агрессивностью и выморочностью повествования пробить путь к источнику, который питал и великих? Ведь наделен же он главным признаком гениальности?
А что – может, так и надо? – решил однажды режиссер. – Может, в изображении преступного, маргинального, страшного и есть главный принцип моей эстетики? Раз не дается светлое, здоровое, жизнелюбивое, так почему не попытать счастья в худом? Ведь сказано же: от патологии до поэзии – всего лишь шаг.
Возможно, я и заблуждаюсь – и все на самом деле проще. Вот Леха Балабанов, вот эпоха на дворе – и вот кино «про ужасы совка», вписывающееся в общий балабановский контекст неприятия «хомо советикуса». Вот зеленый змий, не дававший покоя нейронам. А на Манна можно вообще наплевать.
Но тогда выпадает и главное: зачем Балабанову этот груз на душу было взваливать? Зачем было эти антисоветские и антирусские богоборческие манифесты создавать? Прежде чем начать «разговор с Богом», кто-то из нас еще и с его антиподом успевает наобщаться…
Найдется немало людей, особенно из числа либералов, готовых осудить автора за этот опус. Мракобес, не способный оценить великое кино! Завистливое ничтожество! Письма – это святое, а он… Разве можно ставить в вину кому-либо его болезнь или физические недостатки! Даже если эпилепсия и считается психическим заболеванием! И вообще – писать об этом!!!
Автор заранее соглашается со всеми подобными обвинениями. Но другого способа сказать правду нет.
Леху теперь будут часто показывать по ТВ. А как же иначе – каждому новому поколению, пробивающемуся к смыслам бытия, нужно «ставить мозги» сообразно задачам времени, в чем-то умело погружая его и в мнимый духовный протест. Ведь каждое нужно индоктринировать – привить кинематографом от «чумы тоталитаризма». С помощью все того же «важнейшего из искусств». И с помощью телевидения, конечно же, стрелявшего по нам в 1993-м…
А в душе он был обиженным ребенком. И Бога стал искать, когда испугался…
Да – я был зол на него тогда. И поэтому резок в оценках. Вот взять и помереть в пятьдесят – что уши отморозить бабушке назло… И отчего – от мыслей великих? От бремени страстей человеческих? Так нет – от личных потрясений, путаницы в башке, от водки и болезней. Да – был скор на руку как постановщик. И как художник не был зрения лишен. Но как мыслитель неглубок. И как радетель о роде людском – что твои богомилы с альбигойцами, – в общем полная «антисистема», если словами Льва Гумилева. Развел, понимаешь, претенциоз на пустом месте… И бертолуччи с пазолинями в такое не лезли. И вообще, почти все – производное от болезни, повлекшей и болезнь духа…
А пришло время – и стало жалко его. Почти как родного – словно братом был… И когда его вторая жена Надежда Васильева говорит, что он был сильным человеком, она невольно подменяет понятия и понимания. Говорю это по праву старшего по рангу памяти, по праву человека, знавшего Лешу задолго до нее.
Его сила, которая «в правде», часто была на грани своеволия, детского непослушания, даже буйства причудливого и распущенного воображения. И ведь признается же вторая жена (уже и не вспомню точно сейчас – но, кажется, в рассказе Дудю), как он, словно обиженное дитя, много раз срывался и убегал куда-то из дома, даже и трезвый, а потом ей приходилось искать его днями и ночами по всему городу. Да он ведь и не был последовательным в своем понимании правды. Декларируя свою аполитичность и будто бы творя «гештальты правды» в своей башенке из слоновой кости, он вплетал опорные художественные образы и смыслы в политическую ткань императивов правящей эпохи.
Правды было у него больше в его первых ученических фильмах. Скажем, в документальном его кино «Настя и Егор». Оно было в одной стилистике с телевизионной документалистикой 80-х, и это было явление молодежного романтизма – эпохи пламенеющего равенства, которую Балабанов почему-то клял потом и в своем кино, и в своих интервью. Да – был и застой, когда прирост ВВП упал до трех с половиной процентов, когда геронтократы сменяли один другого в палате интенсивной терапии и на катафалке и тусовщику Леше Балабанову ни за что от ментов будто бы доставалось. А если взять ракурс с другой стороны… то была эпоха светлого гуманизма в искусстве, когда по телеку пели Як Йолла или «АББА», когда была эпоха КСП (клубов самодеятельной песни) и молодежных рок-клубов, в которых находили себя Насти и Егоры. И снималось-то его первое кино на чистом дыхании – там все были друзья.
Правда эпохи или бриколаж на святом?
Можно ведь и рыцарем правды быть и при этом богатеть на торговле ложью. Прошедший еще Великую Отечественную и Лешу Балабанова переживший писатель
