Неизвестный автор - В царском кругу. Воспоминания фрейлин дома Романовых
«Великая княгиня Елизавета Алексеевна». Художник Элизабет Виже–Лебрен. 1797 г. Елизавета Алексеевна (урожденная Луиза Мария Августа Баденская; 1779–1826) – российская императрица, супруга императора Александра I. Дочь маркграфа Баден–Дурлахского Карла Людвига Баденского и Амалии, урожденной принцессы Гессен–Дармштадтской
Между тем нашествие неприятеля приближалось разрушительным потоком. Государь, поручив войска храброму и доблестному Барклаю, отправился в Москву, жизненное средоточие государства, где его присутствие ввиду народной опасности наэлектризовало все умы. История исчислит несметные, всякого рода жертвы, принесенные русскими славе и независимости их родины. Государь научился знать свой народ, и душа его поднялась в уровень с его положением. До тех пор царский венец был для него лишь бременем, которое он нес, повинуясь долгу. Охваченный и как бы просветленный общим восторгом, он почувствовал в себе призвание к делам великим, и его нравственная бодрость и самодеятельность поручили поспешное развитие. Народ решился победить или погибнуть и опасался только недостатка твердости и опытности в молодом своем Государе. Сей последний, в свою очередь, сомневался, надолго ли станет столь напряженного одушевления, так что правительство и народ относились друг к другу с взаимным недоверием.
Именно в это высоко настроенное время имела я счастие ближе узнать этого великого Монарха. Его нет уже на свете; записки эти не будут обнародованы, во всяком случае не увидят света, пока я живу; поэтому без льстивости и без суетности могу я вспомнить здесь про одно сообщение, которое будет для меня всегда дорого, потому что оно вполне чисто и искренно. Государь любил общество женщин, вообще, он занимался ими и выражал им рыцарское почтение, исполненное изящества и милости. Что бы ни толковали в испорченном свете об этом его расположении, но оно было чисто и не изменялось в нем и тогда, как с летами, размышлением и благочестием ослабели в нем страсти. Он любезничал со всеми женщинами, но сердце его любило одну женщину и любило постоянно до тех пор, пока сама она не порвала связи, которую никогда не умела оценить. Нарышкина своей идеальной красотой, какую можно встретить разве на картинах Рафаэля, пленила Государя, к великому огорчению народа, который желал видеть в императрице Елисавете счастливую супругу и счастливую мать. Ее любили и жалели, а Государя осуждали, и что еще хуже, Петербургское общество злорадно изображало ее жертвою. Я уже отметила, что будь поменьше гордости, побольше мягкости и простоты, и Государыня взяла бы легко верх над своей соперницей; но женщине, и особенно царственной, трудно изменить усвоенный образ действий. Привыкнув к обожанию, Императрица не могла примириться с мыслью, что ей должно изыскивать средства, чтобы угодить супругу. Она охотно приняла бы изъявление его нежности, но добиваться ее не хотела. Кроме того, между супругами всегда находилось третье лицо, сестра Императрицы, принцесса Амалия, гостиная которой была средоточием городских сплетен, производивших дурное влияние на Императрицу. Государь не мог позабыть времени своего вступления на престол, когда сердце его наиболее нуждалось в утешении и когда он его не встретил. Ему передавалось все, что толковали в обществе, и он считал своей обязанностью вознаграждать г–жу Нарышкину за ненависть, коей она была предметом. Положа себе правилом не представлять ей никакого влияния и ничем не отличать ее, он неуклонно держался такого образа действий. Нежными попечениями, доверием, преданностью возмещал он ей изъяны самолюбия. Я еще помню блестящие праздники до 1812 года. Роскошь и царственное величие проявлялись на них во всем блеске. Среди ослепительных нарядов являлась Нарышкина, украшенная лишь собственными прелестями и ничем иным не отделявшаяся от толпы; но самым лестным для нее отличием был выразительный взгляд, на нее устремленный. Немногие подходили к ней, и она держала себя особняком, ни с кем почти не говоря и опустив прекрасные глаза свои, как будто для того, чтобы под длинными ресницами скрывать от любопытства зрителей то, что было у нее на сердце. С умыслом или просто это делалось, но оттого она была еще прелестнее и заманчивее, и такой npneiy действовал сильнее всякого кокетства. Возвращаюсь к моему рассказу.
Только что приехав на Каменный остров, Государь осведомился о лицах, вновь поселившихся в его дворце, и Государыня сказала мне, что Его Величество желает со мной познакомиться. Она приказала мне остаться у нее в кабинете после обедни. Вскоре пришел Государь. До того времена я никогда с ним не говорила. Он приветствовал меня вежливо и с каким–то оттенком любопытства, так как про меня говорили ему лица, весьма ко мне расположенные. После обыкновенных вежливостей разговор зашел о тяжелом положении того времени, и я должна воспроизвести здесь некоторые черты этого разговора, в которых выразилось тогдашнее уморасположение Государя; я же уверена, что не забыла ни единого слова. Говоря о патриотизме и народной силе, Государь отозвался так: «Мне жаль только, что я не могу, как бы желал, соответствовать преданности этого удивительного народа». – «Как же это, Государь? Я Вас не понимаю». – «Да, этому народу нужен вождь, способный вести его к победе; а я, по несчастью, не имею для того ни опытности, ни нужных дарований. Моя молодость протекла в тени двора; если бы меня тогда же отдали к Суворову или Румянцеву, они меня научили бы воевать, и может быть, я сумел бы предотвратить бедствия, которые теперь нам угрожают». – «Ах, Государь! Не говорите этого. Верьте, что Ваши подданные знают Вам цену и ставят Вас во сто крат выше Наполеона и всех героев на свете». – «Мне приятно этому верить, потому что вы это говорите; но у меня нет качеств, необходимых для того, чтобы исполнять, как бы я желал, должность, которую я занимаю. Но, по крайней мере, не будет у меня недостатка в доброй и твердой воле на благо моего народа в нынешнее страшное время. Если мы не дадим неприятелю напугать нас, война может обратиться к нашей славе. Он рассчитывает поработить нас миром; но я убежден, что если мы настойчиво отвергнем всякое соглашение, то в конце концов восторжествуем над всеми его усилиями». – «Такое решение, Государь, достойно Вашего Величества и единодушно разделяется народом». – «Да, мне нужно только, чтобы не ослабевало усердие к великодушным жертвам, и я ручаюсь за успех. Лишь бы не падать духом, и все пойдет хорошо». Этими простыми словами объясняются все успехи 1812 и 1813 годов. Затем мы стали говорить о нашем семействе, о моем воспитании и тогдашнем положении. Благодаря его доброте и благородной простоте в обращении я говорила, вовсе не стесняясь. Уходя, он просил, чтобы я навсегда сохранила выраженное мною участие к нему. Я ему обещала это, и с той поры питала к нему самую чистую приверженность, на которую не подействовали ни время, ни люди, ни отсутствие, ни сама смерть.
Вскоре потом Государь уехал в Финляндию, где его ожидал наследный принц Шведский. Это путешествие имело полный успех. Он навсегда привлекал Бернадота к России, что было важно и выгодно в тогдашнем положении дел. Этим мы обязаны личным свойствам Государя.
В кратковременное отсутствие Государя приехал к нам Великий Князь Константин Павлович, находившийся до того при армии, где он держал себя так, что вынудил Барклая наговорить ему самых строгих упреков в присутствии многих генералов. После этой головомойки Великий Князь во весь опор поскакал в Петербург и распространил по городу тревогу, которой был преисполнен. Любя правду, я обязана изобразить этого человека в настоящем свете. С колыбели он воспитывался вместе со старшим братом, и они, несмотря на полную противоположность в нраве, были очень между собою дружны. Александр имел к нему настоящую слабость, по кровной близости и по привычке; Константин почитал Александра и по отношению к нему усвоил себе образ действий, в котором выражалось не столько братское чувство, как благоговение к царскому достоинству. С 18–летнего возраста он любил окружать себя посторонними людьми и искал посторонних развлечений. Приятели или, вернее, льстецы его были люди без правил и без нравственной выдержки, и он нажил себе общую ненависть и презрение. В первые годы царствования Александра одна из его оргий сопровождалась плачевными последствиями. Публика приходила в ужас, и сам Государь вознегодовал до того, что повелел учинить самое строгое следствие, без всякой пощады его высочества; так именно было сказано в приказе. Однако удалось ублажить родителей потерпевшей жертвы, и благодаря посредничеству Императрицы–матери постарались покрыть случившееся забвением. Но общество не было забывчиво, и Великий Князь, не лишенный прозорливости, читал себе осуждение на лицах людей, с которыми встречался. Это жестоко его обижало, и он, в свою очередь, возымел настоящее отвращение к стране своей. Живой образ злосчастного отца своего, он, как и тот, отличался живостью ума и некоторыми благородными побуждениями; но в то же время страдал полным отсутствием отваги в физическом и нравственном смысле и не был способен сколько–нибудь подняться душою над уровнем пошлости. Он постоянно избегал опасности и ввиду ее терялся совершенно, так что его можно было принять тогда за виноватого или умоповрежденного. Так точно, приехав в Петербург в 1812 году, он только и твердил что об ужасе, который ему внушало приближение Наполеона, и повторял всякому встречному, что надо просить мира и добиться его во что бы ни стало. Он одинаково боялся и неприятеля, и своего народа и ввиду общего напряжения умов вообразил, что вспыхнет восстание в пользу императрицы Елисаветы. Питая постоянное отвращение к невестке своей, тут он вдруг переменился и начал оказывать ей всяческое внимание, на которое эта возвышенная душа отвечала ему лишь улыбкою сожаления. Возвращение Государя образумило Великого Князя и заставило войти в пределы долга и приличия; но поведение его оценили по достоинству, так что оставаться в Петербурге было ему не сладко, и если память мне не изменяет, он поспешил уехать в Тверь, к сестре своей герцогине Ольденбургской, которая его баловала.
