Ольга Елисеева - «Прости, мой неоцененный друг!» (феномен женской дружбы в эпоху просвещения)

Подобные маскарады в символической форме знаменовали собой важную особенность эпохи Просвещения — размывание жестких, непреодолимых рамок, прежде ограничивавших поведение двух различных полов в обществе. Теперь мужчины и женщины могли на время как бы «поменяться местами», пусть пока только в перевернутом мире маскарада. Театральность, зрелищность культуры XVIII в. уже давно замечена исследователями. Чем театральнее становился повседневный быт, тем больше элементов абсурда, перевоплощения впитывала в себя повседневная жизнь. А когда потребность в постоянной игре на публику ушла из жизни европейского общества вместе с серьезным культурным переломом рубежа XVIII–XIX вв., многие элементы метаморфозы, в частности значительное расширение рамок женского мира, уже вошли в привычку, прочно закрепились в повседневной жизни. Для того чтоб отстаивать их, отпала необходимость в форме большого маскарада, но в эпоху Екатерины II и Дашковой она еще существовала, и ее следует учитывать, рассуждая об особенностях дружбы наших героинь.

«Вообрази, я здесь одна…»

В своих мемуарах Дашкова пишет, что в те времена во всей России не было женщин, кроме нее и великой княгини, занимавшихся «серьезным чтением». Эти строки нередко ставят Екатерине Романовне в вину и приводят как доказательство дашковского самомнения. В самолюбии княгине, конечно, не откажешь, но, если разобраться, мемуаристка не так уж далека от истины, хотя буквально страницей ранее приводит казалось бы противоречащие своим словам факты.

Перечисляя петербургские знакомства, Екатерина Романовна пишет: «Из частных домов я посещала семейство Голицына, где любили меня и жена, и муж — очень умный и уважаемый старик».[12] Речь идет о семье Д. М. Голицына, русского посла во Франции в 1761 г. вернувшегося из Парижа, и о его жене Екатерине Дмитриевне, родной сестре Антиоха Кантемира Смарагде Кантемир, даме чрезвычайно начитанной и широко мыслящей, основавшей вместе с мужем Голицинскую больницу в Москве, но, к сожалению, скоро скончавшейся. В обществе этих «милых стариков», которым не исполнилось еще и 40-ка, юной княгине, конечно, не было скучно. Но этой весомой поправкой круг действительно образованных женщин в Санкт-Петербурге в начале 60-х гг. XVIII столетия можно и ограничить.

К тому же Екатерина Романовна говорит о дамах, занимавшихся «серьезным чтением», т. е., подобно ей самой, глотавших тома Бейля, Монтескье, Буало и Вольтера, а не чтением вообще. Женщин, запоем читавших романы, в русской столице и тогда было достаточно. Но те, с кем можно было бы обсудить идеи французских философов-просветителей, требовавшие определенной умственной работы, считались по пальцам одной руки. В этих условиях сама собой отпадала проблема приблизительного равенства возраста подруг. Круг людей со сходными интеллектуальными потребностями был столь узок, что духовная близость заменяла возрастные интересы, и 17-летняя Дашкова легче общалась с 30-летней великой княгиней или 40-летней Голицыной, чем с собственной сестрой Елизаветой и другими придворными девушками-сверстницами.

Вспомните обращение пушкинской Татьяны Лариной, влюблявшейся «в обманы и Ричардсона, и Руссо», к Онегину, блиставшему образованием на фоне провинциального дворянства из медвежьего угла, которое говорило только «о сенокосе, о вине, о псарне, о своей родне»:

Вообрази, я здесь одна,Меня никто не понимает,Рассудок мой изнемогает,И молча гибнуть я должна.

Именно так следовало бы описать духовную атмосферу, в которой встретились две «читающие дамы» — великая княгиня и девица Воронцова — и кинулись друг к другу, как одинокие путники в пустыне, вдруг увидевшие товарища по несчастью. Совершенно естественно, что они не могли наговориться, начитаться писем и книг, которыми обменивались, и ловили каждый момент встречи.

Обе были в своем кругу «белыми воронами». Над обеими за спиной посмеивались, разглядев в руках пухлый томик Вольтера, а не затрепанный рыцарский роман. Но стоит отметить, что всего за одно поколение до наших «ученых дам», в почти неграмотном придворном обществе времен Анны Иоанновны, насмешки и отчуждение вызывала принцесса Анна Леопольдовна, «дотянувшаяся» пока только до романов.

В Екатерининское царствование заниматься серьезным чтением и литературным, в первую очередь переводческим трудом, стало не только не стыдно, но и прямо-таки обязательно для представителей образованного сословия, в чем сама императрица задавала тон. Именно тогда совершился глубокий культурный прорыв, подготовленный всем развитием русского общества на протяжении первой половины XVIII в. К концу столетия в России насчитывалось уже более 70 женщин-писателей.[13] Их труды сейчас практически неизвестны и, по совести сказать, не обладают большими художественными достоинствами, но сам факт изменения отношения к литературе в пользу серьезных занятий знаменателен. Эти «ученые дамы» не взялись бы сами за перо, если б их матери не зачитывались романами из петербургских и московских книжных лавок.

И не даром отец русского женского образования Иван Иванович Бецкой шел в своих проектах гораздо дальше создания Смольного института благородных девиц и воспитательных домов, предлагая разрешить наиболее одаренным девушкам получать университетское образование вместе с юношами. Подобный проект был, конечно, утопичен для того времени, но само его появление много говорит об изменении взгляда на женщину в обществе эпохи Просвещения. «За первое предводительство, оказанное нам, как на свет вышли, за первую помощь и сбережение, за первое пропитание, за первые наставления и за первую дружбу, которой в жизни своей пользуемся, кому одолжены? Одному женскому полу». В основу женского образования в России, было положено Бецким непреложное правило, чтоб «все девушки не только общались читать и писать, но имели бы и разум, просвещенный различными знаниями, для гражданской жизни полезными».[14]

Среди знаменитых портретов смольнянок Д. Г. Левицкого задерживает на себе внимание образ девицы Молчановой. Она не поет, не танцует и не играет на сцене. Она ставит физические опыты и изображена на фоне тускло поблескивающих медью штативов и стеклянных вакуумных колб. При этом Екатерина Ивановна восседает в типично светской позе, мило улыбаясь и опустив на нарядное золотистое платье закрытую книгу, точно готовая поддержать разговор с невидимым собеседником.

Заметим этот жест. Просвещенная дама XVIII столетия это еще и светская дама, а ни в коем случае не ученый-отшельник, углубленный в себя. Она для того и осваивает азы наук, чтоб стать еще милее, любезнее, притягательнее для более образованного противоположного пола, чтобы на равных вести диалог с кавалером, а кое в чем и опережать его. Французский посол в России во второй половине царствования Екатерины II граф Луи Сегюр отмечал: «Женщины ушли далее мужчин на пути совершенствования. В обществе можно было встретить много нарядных дам, девиц, замечательных красотою, говоривших на четырех и пяти языках, умевших играть на разных инструментах и знакомых с творениями известнейших романистов Франции, Италии и Англии».[15]