Коллектив авторов - Письма отца к Блоку

Приведенные выше отрывки дают некоторое представление о том сжатом и образном стиле, к которому тяготел Александр Львович.

Кроме двух небольших по объему, но емких по содержанию книжек и актовой речи «Об отношении научно-философских теорий к практической государственной деятельности», появившейся с большими цензурными сокращениями в «Варшавских университетских известиях» в 1888 г., Александр Львович больше ничего из научных трудов не напечатал, если не считать еще нескольких критических статей в специальных журналах и пространных программ курса государственного права в тех же «Варшавских университетских известиях», содержание которого менялось им почти каждый год.

Последние двадцать один год жизни Александр Львович посвятил созданию большого философского труда: «Политика в кругу наук». (Труд этот, в основу которого была положена специально разработанная им своеобразная классификация наук, не был завершен и остался в рукописи.)

Чтобы осуществить задуманное, Александру Львовичу пришлось серьезно расширять свое образование. Особенно глубоко он изучал естественные науки. В. Измаильская в своей статье пишет, что проф. А. В. Горбунов, знавший Александра Львовича, сообщил следующее: «Его своеобразные выводы и точки зрения, привносимые им в эту область знания, являлись весьма ценными и плодотворными для многих исследователей естествознания, искавших общения с ним»12.

Свои идеи Александр Львович излагал в университете с кафедры и в долгих беседах со своими ближайшими учениками. Хорошо усвоивший его взгляды и идеи Спекторский утверждает: «Александр Львович был убежден, что у каждой мысли есть только одна действительно соответствующая ей форма выражения. Годами переделывая свой труд, он и искал эту единственную форму, преследуя при этом сжатость и музыкальность (ритмичность, размеренность). В процессе этой бесконечной переработки он стал в конце концов превращать целые страницы в строки, заменять фразы отдельными словами, а слова — знаками препинания. При этом, — говорит Спекторский, — он не замечал, что «его работа становится все более и более символистическою, еще понятною для ближайших учеников, но для широкого круга непосвященных уже совершенно недоступною»13.

Поэтому предсмертное желание Александра Львовича, чтобы его многолетний труд был издан хотя бы в незаконченном виде, не могло быть осуществлено.

Характеризуя человеческие качества Александра Львовича, Спекторский подчеркивает его суровую волю, умевшую твердо и неумолимо подчинять желания и порывы строгим принципам. Одним из основных жизненных правил, — пишет Спекторский, — «являя во многих случаях личной и публичной жизни живой пример строгой принципиальности, он предпочитал вызывать нарекания со стороны других и причинять страдания самому себе, чем уклоняться от сознанного долга и его осуществления. Такие люди мало популярны. Их часто избегают. И хотя для них добро — нечто весьма важное, их не считают добрыми»14.

Навестивший своего дядю в Варшаве Г. П. Блок вспоминает, что среди студентов Варшавского университета у него «не было равнодушных слушателей: были враги (огромное большинство) или страстные приверженцы. Такие насчитывались единицами»15.

Строгий, одержимый своей наукой профессор требовал такого же подвижнического отношения к своим занятиям и от студентов, которым особенно трудно давалась та философская концепция, которую он преподносил им в своих лекциях. Спрашивая на экзаменах иной раз от часу до полутора часов, Александр Львович, по свидетельству Е. А. Боброва, сам оставаясь невозмутимым, порой доводил экзаменующихся до исступления (см. ниже «Приложение» II).

С людьми Александр Львович сходился трудно. Среди профессоров университета он чувствовал себя одиноким. Необычный образ жизни, который он вел, странности в поведении, постоянная погруженность в какие-то свои думы — все это к нему не располагало. С горечью рассказывал он Боброву о тех притеснениях, какие ему приходилось терпеть в Варшавском университете. За гордость и независимый образ мыслей университетское начальство считало его опасным человеком (см. там же).

Только в 1907 г., за два года до смерти, А. Л. Блок, наконец, был избран деканом юридического факультета.

Из студентов, высоко ценивших своего профессора, кроме Е. В. Спекторского, можно назвать еще Ф. В. Тарановского и М. А. Рейснера. Последний, будучи уже известным профессором, вспоминал своего учителя как выдающегося ученого, «личность весьма одаренную, с признаками гения»16.

Современники отмечали особую артистичность натуры Александра Львовича. Она проявлялась, в частности, в его живом интересе к живописи, литературе и особенно музыке. Екатерина Герцог, дочь приятеля Александра Львовича, юриста, члена Окружного суда в Варшаве, в семье которого он бывал частым гостем, говорит, что, садясь за рояль, он отрешался от окружающего, забывал о времени: «Он очень хорошо знал историю музыки, — вспоминает она, — и интересно рассказывал нам о каждом произведении Бетховена». Она свидетельствует и о прекрасной памяти Александра Львовича, благодаря которой он мог часами читать своих любимых поэтов. «Евгения Онегина» он знал так хорошо, — по ее словам, — что мог начать читать его с любой строки» (см. ниже «Приложение» II).

По утверждению Спекторского, искусство для Александра Львовича имело не меньшее значение, чем наука. Искусство отвлекало его от житейской прозы и отвечало душевной потребности мечтать. При этом «на его лице строгие аскетические линии сурового моралиста <…> озарялись мягкою улыбкою поэтического настроения. В искусстве его <…> влекли к себе не столько резко очерченные типы и образы <…> сколько нервы, не столько грубые, кричащие краски, сколько нежные нюансы, едва уловимые, трепетные оттенки и переливы»17.

На склоне лет одинокий, дважды разрушивший своей нетерпимостью семейную жизнь, с надорванным здоровьем и расшатанной психикой, Александр Львович сохранил все же и очень светлые стороны души. Знавшая его в этот период Е. Герцог вспоминает усталого профессора, который приходил в дом ее родителей в своем неизменном потрепанном черном сюртуке и, ласково улыбаясь молодежи, забрасывавшей его бесчисленными вопросами, всегда обстоятельно и эрудированно отвечал на них, давая справки «на всех европейских языках, которые он знал в совершенстве». Е. Герцог говорит и о том, что Александр Львович охотно принимал участие в шарадах и других затеях, которые устраивала собиравшаяся у них молодежь.

Сам он трагически относился к тому, что совершил в своей личной жизни. В этом убеждает и тот факт, что в холодной, запущенной квартире он все оставил так, как это было в день ухода его второй жены. Даже маленькая кроватка Ангелины, на которую в долгие одинокие вечера он мог смотреть часами, осталась на прежнем месте; и среди хаоса книг, газет и вещей, покрытых пылью, как горький укор его совести стоял портрет дочери, обрамленный венком из цветов.