Александра Чистякова - Не много ли для одной?

Год неурожайный, хлеба было мало, работали за кусок хлеба. Моя хозяйка была свинаркой. У нее росли две девочки. Я всячески старалась уважить хозяйке. Водилась и мыла полы, стирала подстилки и детское белье, иногда стряпала и доила корову. Когда наступал хозяйкин черед пасти свиней, я ходила за нее. Мы пасли вчетвером: два подпаска и еще свинарка. Подпасками были две Шуры: один Бруев, которого я полюбила с первой встречи, второй Пожидаев. Я с ними никогда не разговаривала. Потому что мое положение не блистало. Крестный от нас совсем отказался, я была очень бедной.

Я все больше влюблялась в этого Шуру. Не знаю почему, но я его стеснялась, мне не хотелось показываться ему в глаза, когда на мне было грязное или рваное платье, или в то время, когда я делала то, что непосильно. Например, ведра у хозяйки были большие, а я еще маленькая, так носила воду рано утром, чтобы он не видел, так как он жил наискосок от нас, через дорогу.

Однажды, когда свиньи улеглись, оба Шуры подошли ко мне. Стали спрашивать: «Почему ты с нами не разговариваешь? Ведь нам уже скучно с тобой становится. Ходишь, мурлычешь песенки, а нам и слова сказать не хочешь». Я ответила, что мне им рассказывать нечего и спрашивать их не о чем. У вас, говорю, книги есть прочитанные, учебники, а у меня пеленки. Я покраснела, и мельком глянула на Бруева. Он глядел на меня как на какую-то карту, которую он хотел изучить. Потом мы опять разошлись, так как наше стадо поднялось, но к вечеру Бруев мне крикнул: «Эй, нянька, возьми!» Он кинул мне красивую вырезанную тросточку, на которой было написано: «Кого люблю, тому дарю навечно». Я взяла эту тросточку и вся загорелась огнем, а сама подумала «Хоть бы он не увидел, что я так покраснела». Потом он писал мне записочки и передавал их с моим сродным братом Васей.

Подошла глубокая осень, на трудодень пришлись граммы. Каждый человек стал рассчитывать на себя, а нам отказали. Мы с Катюшей попросились к одной женщине, у нее муж уехал на производство, а она жила с двумя маленькими сынами. Иногда соседи приносили нам картошек, капусты, но хлеба не было. Мы вынуждены были просить милостыню. Но как идти, ведь во всех деревнях знают нас и наших родителей! Что же делать, чтобы прожить хоть зиму? Все же я Катюшу упросила, пойдем, говорю, по родне, хоть накормят и то ладно. Пошли мы на ту заимку, где жили с родителями, к отцову дяде и его жене и правда, бабушка Мария не выгнала нас. Накормила досыта и насыпала муки килограммов десять. Мы от радости чуть не бегом бежали до своей квартиры.

Однажды зовет меня мой крестный. Я думала, дать чего-нибудь хочет, все же у них и мясо, и сало, и молоко, картошки много, но он не за этим звал. Он объявил, что завтра повезет меня и малого брата Гошу в Тяжин к маме, так как ему мешал этот Гоша. Томочка водилась с мальчиком его жены, а Гоша совсем был не нужен. До станции приехали на лошади и сразу сели на поезд. Приехали в Тяжин, а матери там не оказалось, он обратно, и я за ним, Гоша у него на руках, видно, ему билет не нужен был, а меня остановили. Я говорю, что я с ним — показываю на крестного с женой, а крестный говорит, что мол нет, она не с нами. И меня проводница высадила из вагона. Сердце мое сжалось в крепкие тесы, но я не заплакала. Я знала, что слезами ничего сделать нельзя. Решила ждать другого поезда. А мороз, наверное, градусов под сорок, а я в сапогах и пальто, веретеном встряхнуть. Пошла на вокзал. Уже зажгли огни, прибыл поезд, люди стали садиться, и я полезла, села на краешек скамейки, а рядом сидел дяденька, он начал расспрашивать, куда я еду и зачем. Я рассказала всю правду. Тогда он говорит: «Садись в угол, если будет идти ревизор, я на тебя тулуп накину и проедешь. Так и провез он меня, большое спасибо ему.

В Итат приехала ночью, люди спят, а меня и сон не берет. Досидела до семи и пошла, а темнота — хоть глаз коли. Мороз жуткий. Я дошла до почты, постучала, сторож открыл, но говорит, еще рано, мне тебя впустить нельзя, иди к соседям, посиди до девяти часов, а тогда сюда приходи. Увезет тебя Бондарев. Я так и сделала. Соседи оказались добрыми, разрешили мне посидеть до девяти часов. В девять часов я встретила Бондарева Ивана, рассказала ему свое путешествие и попросила, чтобы он меня увез в деревню. Там, говорю, около своих да знакомых, все умереть не дадут с голоду. Он снял с себя тулуп, завернул меня всю и поехали. А сам то и дело пешком за лошадью бежит: видно, мороз пробирает. Я подумала, если бы я пошла пешком, то бы не дошла. В Малоитатку мы приехали к обеду. Я бегом побежала к бабушке сказать, что я жива, а Иван в это время отстыдил крестного в конторе. Меня бабушка заставила залезть на печь и погреть на кирпичах ноги. Сама подала кусок хлеба и три вареных картошины. Я все это вмиг съела и, почуяв тепло, уснула крепким сном. Проснулась я, когда сильно ругался крестный на бабушку. Он кричал: „Она меня всяко прославила, а ты ее, тварь такую, на печь пускаешь!“ Я молча слезла с печи, тихонько оделась. Гоша и Томочка, что щенята, ели за печкой что-то из чашки. Гоша мне показался больным и потом, как я узнала, это действительно было так. Когда они везли его домой, открыли ему грудь и простудили. Он так заболел, что кровь шла изо рта. Вскоре об этом рассказала жена крестного, когда он побил ее за что-то. Вот так крестный и дядя родной!

Когда я вышла из хаты бабушки, тут уж не хватило моей силы воли сдержать слез. Сдавило мое горло, как комок подкатился, я разревелась навзрыд.

Решила, что уйти надо скорее от этого дома. Я перестала плакать и поспешила на квартиру, где сидела Катюша, вся заплаканная, считая, что меня уже нет в живых. Как увидела она, что я иду, кинулась на меня и давай причитать: „Милая моя сестреночка, я-то думала, тебя живой уж нет! Не ходи ты больше!“ Я ее уговариваю, не плакать, а сама еле сдерживаюсь. Соседки, которые сидели у нашей хозяйки, все наплакались, на нас глядя. И только разговору, что ж он за дядя, что так отказался и еще бросил в чужом краю в этакой-то одежонке. Они поговорили и разошлись, а у нас с Катей разговору было до полночи. Я решила, пока еще мука есть, надо еще что-нибудь добавить, чтобы совсем без куска не остаться.

Так и жили мы с сестрою до весны. Я пойду просить, а она спрячется, чтобы ее никто не видел. Она больше меня стыдилась, а я для себя ни за что не пошла бы, я переживала за нее. Думаю: и так худенькая, не дай Бог заболеет, умрет сразу. Вот эта забота о сестре заставляла подавлять в себе совесть и идти просить. Одни отказывали, шла к другим.

Подошла масленица, ручьи вокруг, крестный позвал Катюшу, стал уговаривать, чтобы она с Гошей ехала в Тайгу. Он там жил когда-то и адрес нашей родни в Тайге знал. Я, говорит, куплю билет и посажу вас в вагон, а ей начертил, куда там идти. Когда она пришла и рассказала затем мне, у меня руки отпустились. Я почему-то себя считала сильнее ее и находчивее. А вдруг, думаю, родни там нет, а Кате сказать боюсь, потому что и здесь уже туго нам с ней. И решили, что она поедет, а уж если мамы нет в Тайге, то родня, поди, не выгонит. Только напиши, говорю, сразу же, чтобы я знала, что ты жива.